Рассуждения о религии, природе и разуме - Бернар Ле Бовье де Фонтенель

В данном случае здесь, после того как мы признали естественное равенство, существующее между древними и нами, не остается более никаких затруднений. Мы ясно видим, что все различия, какого бы рода они ни были, непременно вызываются посторонними обстоятельствами, такими, как эпоха, система правления, состояние общества.

«Древние изобрели решительно все!»— вот пункт, по которому особенно торжествуют приверженцы древних. Итак, они были значительно одареннее нас? Вовсе нет!

Но они — наши предшественники. Тогда уж надо, чтобы их превозносили за то, что они первыми пили воду из наших рек, а нас обвиняли бы в том, что мы допиваем их остатки. Если бы мы оказались на их месте, первыми изобретателями стали бы мы; если бы, наоборот, они оказались на нашем месте, они добавили бы свой труд к тому, что было изобретено уже до них. Во всем этом нет ничего таинственного.

Я не говорю здесь об изобретениях, обязанных своим рождением случаю, честь которых может быть приписана, если угодно, самому неумелому человеку в мире. Я говорю лишь об изобретениях, потребовавших некоторых размышлений и умственных усилий. Известно, что даже самые простые из них были предназначены для выдающихся умов; все, что мог сделать Архимед на заре человечества, — это изобрести плуг; Архимед, перенесенный в иную эпоху, сжигает римские суда с помощью зеркал — если только это не миф.[150]

Тот, кто захотел бы высказать положительные и блестящие мысли, мог бы подкрепить славу наших современников, сказав, что для первых изобретений не требуется большого умственного напряжения, так как природа нас сама к ним подводит, зато требуется очень много усилий, дабы к этим первым изобретениям что-то добавить — тем больше усилий, чем больше к этим изобретениям уже добавлено: ведь те, кто бы за это взялся, нашли бы вопрос достаточно исчерпанным, а то, что осталось еще открыть, — значительно менее наглядным, чем то, что уже было открыто. Возможно, почитатели древних не пренебрегут таким добротным рассуждением, если оно будет лить воду на их мельницу; но я чистосердечно признаюсь, что рассуждение это не очень основательно.

Верно, что для того, чтобы добавить что-либо к первым изобретениям, часто требуется больше умственных усилий, чем для того, чтобы их сделать; но в то же время путь к этим добавлениям очень облегчен. Ведь разум тогда просвещен теми открытиями, которые уже налицо; мы имеем взгляды, заимствованные от прошлых времен, добавляющиеся к тем, которыми мы располагаем из собственных источников, и если мы опережаем первого изобретателя, то это именно он помог нам его опередить. Итак, у него всегда есть доля в наших достижениях и славе, и, если бы он забрал то, что ему принадлежит, на нашу долю осталось бы не больше, чем на его.

Я простираю свое беспристрастие по этому пункту столь далеко, что принимаю при этом в расчет бесчисленные ошибочные взгляды, слабые рассуждения, глупые высказывания древних. Условия, в которых мы находимся, таковы, что нам совсем не дано придти сразу к чему-то разумному, какого бы вопроса это ни касалось; нужно, чтобы мы до этого долго блуждали, прошли через всевозможного рода ошибки, через различные ступени самонадеянности. Казалось бы, всегда было легко догадаться, что вся загадка природы состоит в различном расположении фигур и в движении тел, однако раньше, чем придти к этому, надо было пройти через идеи Платона, числа Пифагора, качества Аристотеля[151] и, признав все это ложным, дойти до создания истинной системы. Я говорю «дойти до создания истиной системы», потому что нам действительно не оставалось никакой иной, и, как кажется, принятию этой системы противились столь долго, сколько только могли. Мы обязаны древним тем, что они исчерпали до нас болышую часть ложных идей, которые могли бы у нас возникнуть. Несомненно, нужно было заплатить дань невежеству и ошибкам, и мы не имеем права пренебрегать признательностью по отношению к тем, кто расквитался за нас с этим долгом. Это относится к самым различным вопросам, по которым мы могли бы высказать бог весть сколько глупостей, если бы они не были сказаны еще до нас и если бы их у нас, так сказать, не похитили. Впрочем, кое-когда бывает, что мои современники возвращаются к этим глупостям, быть может, потому, что они не были пока еще заклеймены по достоинству. Итак, нет ничего удивительного в том, что мы, просвещенные мнениями древних и даже самими их ошибками, их превосходим. Для того чтобы всего лишь равняться с ними, надо было бы, чтобы мы были людьми значительно более низкой породы или даже вообще не были людьми в том смысле, в каком они.

Однако если наши современники хотят всегда быть впереди древних, надо, чтобы объективное положение вещей это допускало. Красноречие и поэзия требуют только определенного, достаточно ограниченного количества мнений и зависят главным образом от живости воображения. Что ж, люди способны за несколько веков собрать небольшое число мнений, а живое воображение не нуждается ни в длительном опыте, ни в большом количестве правил для достижения всего того совершенства, на какое оно способно. Но физика, медицина, математика состоят из необозримого числа мнений и зависят от справедливости суждения, совершенствующегося крайне медленно, причем процесс этот вечен. Кроме того, часто необходимо, чтобы суждения были подтверждены опытом, который зависит исключительно от случая, далеко не всегда ведущего к намеченной цели. Совершенно очевидно, что все это носит бесконечный характер, и последние физики или математики, естественно, должны быть самыми искусными.

Действительно, то, что является главнейшим в философии и от нее распространяется решительно на все — я разумею метод рассуждения, — в высшей степени усовершенствовалось в наш век. Правда, я сильно сомневаюсь в том, что большинство людей согласятся с замечанием, которое я собираюсь сделать; однако я его все же сделаю для тех, кто разбирается в рассуждениях, и могу похвастаться, что нужна определенная смелость для того, чтобы в интересах истины подвергнуть себя критике всех остальных, число которых вовсе не столь незначительно.

По поводу целого ряда вопросов древние не расположены к рассуждениям, которые были бы до конца совершенны. Многое у них неправдоподобно, уподобления их слабы, остроумие легковесно, пространные и путаные рассуждения выдаются за доказательства; таким образом, доказать что-либо им ничего не стоит. Но то, что какой-нибудь древний муж доказывал шутя и играя, доставляет теперь много хлопот несчастным моим современникам, ибо с какими только суровыми требованиями не подходят теперь к рассуждениям! Хотят, чтобы они были понятны, справедливы, увенчивались бы выводами. Хватает злокозненности на то, чтобы выявлять малейшую двусмысленность — в содержании ли или в способе выражения. Хватает жестокости осуждать самое талантливое рассуждение, если оно не основывается на фактах. До г-на Декарта рассуждали с большим комфортом; минувшим векам повезло — у них не было этого человека. Именно он — по крайней мере мне так кажется — ввел этот новый метод рассуждений,[152] гораздо более почтенный, чем сама его философия, добрая часть которой обнаружила свою ложность или хотя бы большую недостоверность — в соответствии с его собственными, преподанными нам, правилами. В результате он царит не только в наших прекрасных трудах по физике и метафизике, но и в сочинениях по религии и морали, а также в критических работах, со своей точностью и справедливостью суждений, до сих пор неслыханными.

Я совершенно убежден, что пойдут еще дальше в той определенности и справедливости суждений. В наших лучших книгах уже не проскальзывают рассуждения в античном духе, но ведь когда-нибудь мы сами станем античностью, и разве не справедливо будет, если наши потомки в свою очередь нас поправят и нас превзойдут, особенно в способе рассуждения — своеобразной науке, наиболее трудной и менее всех других разработанной?

Что касается красноречия и поэзии, являющихся главным предметом спора между древними и новыми, хотя сами по себе эти искусства и не столь значительны, о я считаю, что древние могли достичь в них совершенства, ибо, как я уже сказал, совершенства можно достичь за сравнительно небольшое число веков, хотя я не знаю точно, сколько именно веков для этого требуется. Я утверждаю, что греки и римляне могли быть превосходными поэтами и ораторами, но были ли они ими на самом деле? Для того чтобы яснее обрисовать тот момент, надо было бы втянуться в нескончаемую дискуссию, которая, как бы ни была она справедлива и безупречна, никогда не удовлетворила бы приверженцев античности. Есть ли средство вести с ними обсуждение? Они твердо решили все прощать своим древним. Но что я говорю — «все прощать»? Всему в них восхищаться — так будет вернее. Именно и особенно в этом заключается талант комментаторов, самых суеверных людей из тех, кто является служителями культа античности. И какие красавицы не считали бы себя счастливыми оттого, что внушают своим возлюбленным столь же живую и нежную страсть, какую некий грек или римлянин внушает своим почтительным толкователям?