Кен Уилбер Б Л А Г О Д А Т Ь И С Т О Й К О С Т Ь - dmitry

А каковы шансы?

Долгая пауза. Он мог бы целый час загружать меня статистикой, но сказал просто:

Если бы речь шла, как вы сказали, о моей жене, то я предпочел бы, чтобы мне сказали следующее: хотя чудеса порой случаются, шансы не очень велики.

Спасибо, доктор Ладжиос.

Я вешаю трубку.

ГЛАВА 8.   КТО Я?

Утро вторника; мы летим в Хьюстон. Существует пятидесятипроцентная вероятность того, что адриамицин повредит мой яичник и приведет к менопаузе. Я в панике из-за того, что, может быть, никогда не смогу иметь детей, причем не столько от самого этого факта, сколько от того, что это происходит именно сейчас, — ну почему не через десять лет, когда мне было бы сорок шесть? Мы с Кеном были бы уже десять лет как женаты, у нас был бы ребенок, и со всем этим было бы намного легче справиться. Ну почему же именно сейчас, когда я такая молодая. Это жутко нечестно, я страшно разозлена, появляется даже мысль: не покончить ли с собой назло обстоятельствам, чтобы показать судьбе, что со мной нельзя так обращаться. Да пошло все к черту, я ухожу!

Потом я, конечно, начинаю думать про совсем молодых людей, у которых лейкемия или лимфогранулематоз, людей, которым не дано было пожить даже столько, столько мне, поездить, поучиться, узнать мир, поделиться с другими, найти своего спутника, — и я успокаиваюсь. Все это выглядит естественно — просто такова жизнь в наше время. Всегда можно вспомнить о людях, которым еще хуже, чем тебе — тогда начинаешь лучше осознавать плюсы своей собственной жизни и возникает желание помочь тем, кому повезло меньше.

В субботу мне пришлось нелегко. Как только я решила последовать рекомендациям Блуменшайна, мы придумали, что лучший способ пройти химиотерапию — это имплантировать мне в грудь катетер с переносным набором для внутривенного вливания, который я буду носить три-четыре дня в месяц в течение года максимум.

Перед операцией я чувствовала себя немного взвинченной и попросила Кена зайти со мной в предоперационную палату. Он подождал, пока меня готовили к операции, потом поцеловал и ушел. Когда я разговаривала с доктором, лежа на спине, завернутая в простыню, глядя в потолок холодного коридора, он был таким добрым, похожим на медведя, что от его доброты и сочувствия мне хотелось плакать. Мне хочется плакать даже сейчас, когда я об этом вспоминаю. Он объяснял мне суть предстоящих процедур, а я лежала с глазами, полными слез, — ведь это делало мое решение пройти химиотерапию конкретным и необратимым, со всеми его последствиями, с вероятностью того, что я никогда не смогу иметь детей. Конечно, тогда я не могла сказать ему об этом, а то бы разрыдалась окончательно. Ассистировала та же самая медсестра, которая год назад помогала доктору Р., когда он вырезал у меня опухоль, а доктор X. занимался моей левой грудью. Мне нравилась эта медсестра. С ней можно было говорить о чем угодно, и во время разговора моя нервозность постепенно уходила и сменялась спокойствием — спокойствием, которое выглядело дико в обстановке операционной № 3 с яркими лампами наверху, каким-то странным рентгеновским аппаратом справа, который должен будет проверить, как встал катетер, с капельницей в моей левой руке, с площадкой для заземления у моей левой ноги, с электродами на груди и на спине, которые переводят ритм моего сердцебиения в слышные всем звуковые сигналы (странное отсутствие личностного пространства: твои чувства превращаются в звуки). Страшна была не столько операция — пуга- ло ощущение, что совершается что-то необратимое. Доктор заверил меня, что катетер в любой момент легко можно будет удалить, но, по-моему, он понял, что я имела в виду.

Промедол начал оказывать свое долгожданное воздействие, и я стала думать о том, как в прошлом году забеременела. Меня всегда очень волновало, что я не смогу забеременеть. Пришла в голову туманная «промедоловая» мысль: кажется, какая-то душа взяла на себя труд воплотиться ненадолго, только для того, чтобы я убедилась, что все-таки могу забеременеть. «Я люблю тебя, кем бы ты ни была». Потом стала беспокоить мысль, часто посещавшая меня в молодости, точнее, даже не мысль, а ощущение, что у меня никогда не будет детей и я не проживу дольше пятидесяти. В той ситуации это меня испугало, особенно потому, что другое предчувствие — что я не выйду замуж раньше тридцати — сбылось. Но теперь, несколько дней спустя, я чувствую, как во мне растет решимость сделать все наоборот и поставить своей целью родить Кену ребенка и прожить больше пятидесяти.

Клиника Андерсона — первоклассная больница, она производит сильное впечатление, особенно на тех, кто предпочитает «западную медицину». Проходя по ее невероятно длинным и запутанным коридорам, я все время думал: надо бы поторопиться, а не то опоздаю на самолет. Когда мы с Трейей наконец нашли отделение химиотерапии, я столкнулся со странным эффектом, который потом преследовал меня следующие шесть месяцев, пока лечили Трейю: из-за моей бритой головы все принимали меня за пациента, считая, что голова у меня лысая как раз из-за химиотерапии. На настоящих пациентов это производило неожиданное и, я надеюсь, благотворное впечатление: они видели, как я иду по коридору, подтя- иутый и полный сил, энергичный, иногда с улыбкой на лице, и я буквально видел, как каждый из десятков пациентов начинал думать: «Хм, может быть, не так оно все и страшно!»

Вот мы сидим в приемной. Там десятки женщин со всех уголков мира, все они пришли на прием к знаменитому Блуменшайну. Совершенно седая женщина из Саудовской Аравии; маленькая девочка с одной ногой; девушка в зеленых очках, которая нервничает, ожидая результатов анализа и думая о том, какой катетер ей лучше выбрать; молодая женщина без обеих грудей.

Мы с Кеном прождали три часа, когда нас нако- иец пустили в комнату, где сидели еще десять человек, причем у каждого из них был аппарат для внутривенного вливания. Я была единственной, кто пришел с сопровождающим; как это ужасно — быть здесь одной. Медсестра вводит мне один за другим три раствора: сначала — ФАЦ (адриамицин плюс еще два химиотерапевтических агента), потом реглан — мощный противорвотный препарат, потом большую дозу димедрола, чтобы подавить негативное воздействие реглана. Медсестра спокойно объясняет, что иногда реглан вызывает острые приступы паники, а димедрол должен их блокировать. У меня никогда не было по-настоящему серьезных приступов паники, надеюсь, что все будет в порядке.

С ФАЦ все проходит нормально, настает очередь реглана. Примерно через две минуты, после того как мне начали его вводить, я замечаю, что ни с того ни с сего начинаю думать, как хорошо было бы покончить с собой. Кен, внимательно наблюдавший за мной последние несколько минут, хватает меня за руку. Я говорю ему: «Покончить с собой — это было бы прекрасно». Кен шепчет мне на ухо: «Терри, солнышко, па тебя плохо действует реглан. Судя по твоему лицу, кажется, у тебя плохая гистаминная реакция. Держись, пока не начнут вводить димедрол. Если станет совсем плохо, скажи мне, и я попрошу ввести его прямо сейчас». Проходит несколько минут, и мною, впервые в жизни, овладевает приступ сумасшедшей паники. Ощущение настолько скверное, что я и близко не переживала ничего подобного. Мне хочется выпрыгнуть из своего тела! Кен требует, чтобы мне ввели димедрол, и через несколько минут становится спокойнее, но совсем чуть-чуть.

Мы с Трейей сняли номер в гостинице напротив клиники Андерсона — его любезно устроили для нас Рэд и Сью. Ее невероятно мощная гистаминная реакция только отчасти была подавлена димедролом — препаратом с антигистамин- ным эффектом, поэтому паника и суицидальные мысли не оставляли ее весь вечер и ночь. А ведь еще не начал оказывать своего воздействия адриамицин.

— Ты бы не мог прочитать мне тренинг «Свидетель» из «Никаких границ» (No Boundaries)[48]?-попросила она примерно в шесть часов вечера. Это была книга, которую я написал несколько лет назад, а в тренинге «Свидетель» суммировались некоторые способы, с помощью которых величайшие мистики покидали пределы своего тела и разума и вместо этого обретали Свидетеля. Моя версия тренинга была основана на работах Робер- то Ассаджиоли[49], основателя психосинтеза, но в целом это стандартная техника самопознания — исследования главного вопроса: «Кто я?» — ставшая известной, по- видимому, из учения Шри Рамана Махарши.

— Милая моя, я буду читать, а ты старайся как можно глубже вникать в смысл каждого предложения.

«Я обладаю телом, но я не есть мое тело. Я могу видеть и чувствовать свое тело, а то, что можно видеть и чувствовать, не есть истинный Видящий. Мое тело может быть усталым или бодрым, больным или здоровым, тяжелым или легким, напряженным или спокойным, но это никак не затрагивает мое внутреннее «Я», Свидетеля. Я обладаю телом, но я не есть мое тело.