Тюрьма (СИ) - Литов Михаил

Но было кое-что поярче этой серой скучной массы. Уже задействовали для несения патрульной службы отверженных, распоследних, то бишь петухов, всех этих опущенных, которых в лагере было до полусотни. Эта категория не нуждалась в специальном выделении и учете, она, наверное, и задумывалась с тем, чтобы быть опознанной с первого взгляда, а вместе с тем и привлекательной для особо заинтересованных. Поскольку не все они были сплошь добровольцы, самоотверженные проводники греховной страсти, а были среди них и жертвы, мученики, то сквозила некая судорожность в их манерах и ухватках, что давно уже стало печатью, своего рода клеймом их сообщества. Но дело не доходило до роли, которую судорожности приходится играть в свободном мире, когда подобные люди пытаются очаровать тех, кто не способен с первого взгляда догадаться о сути напускаемых на них чар. Иными словами, на воле действует закрытая и всеми доступными средствами пробивающая себе дорогу группа, в лагере — открытая, хорошо обученная и ко всему готовая. В лагере царство открытости простирается если не на все, то на очень многое и прежде всего на самые темные и грубые свойства человеческой природы, на воле на первый план выходят условности и даже предрассудки, а потому многое в свободном мире выглядит закрытым. Где при этом правильно и хорошо, а где худо и несносно, это уж каждый решает в меру своего разумения или в силу тех или иных обстоятельств. В заволновавшейся же смирновской колонии вопрос, насколько здешние «петухи» экзотичны, привлекательны или неприятны исследовательскому взору со стороны, и раньше не стоял остро, а теперь вовсе сошел на нет. Бедолаг пинками гнали из барака на службу лагерному «отечеству», а состояла их «воинская» повинность в том, чтобы курсировать по территории, внимательно следя за перемещениями все накапливавшихся в окрестностях солдат. Они продолжали безысходно терпеть надругательства и поношение, по-прежнему пользовались ими, но они превратились теперь еще и в воинов совершенно бесполезной для них революции. И если войска введут, на них обрушится первый удар.

Самыми стойкими и искренними среди бунтовщиков были те мужики, на чью долю не выпадало слишком много обид и притеснений, но и не перепадали возможные в лагере блага. Их требования отличались суровой простотой: долой напрасные лишения, дайте нам нормальные условия жизни, усильте питание. Многие из них сидели за сущий вздор, и им, конечно, не нравилось, что настоящие преступники разгуливают на свободе, а лагеря набивают случайным людом, и многое другое не нравилось тоже, разобраться если — все вообще не по душе было; вскрикивали ущемлено: да посмотрите же, содержат нас словно скот!

Майор Сидоров клал голову как бы в некий букет, образованный раскрытой ладонью, и испарялся где-то среди абстракций умного постижения, когда ему случалось задуматься о предводителях бунта. Им-то чего неймется? Каких послаблений со стороны администрации они ждут, какого улучшения условий содержания требуют? Как-то не с руки им это, не к лицу, ей-богу, ведь они, будучи избранными, лагерной элитой, и без того живут, по здешним меркам, припеваючи. С воли поступают деньги, консервы, конфеты, водка. Высоко вознесла их судьба. Не приветствуются, но терпимы роскошные пиры, а они их умеют закатывать, и возможностей для того не перечесть. Администрацию взять, так она всегда обращалась с ними уважительно. Энергия ищет выхода, силушка бродит, не дает покоя? Могучая половая энергия, о которую в свое время зашибся в целом благоразумный Фрейд, что и побудило его оставить неизгладимый след в науке, беспрепятственно и колоритно расходуется в бараке безропотных петухов. А на ком отвести душу, их, что ли, не изобилие? Всегда под рукой. Казалось бы, чего еще желать? Тем не менее требуют и послаблений, и улучшений, и иначе уже нельзя: накрепко вошли в роль сознательных вожаков угнетенной массы заключенных.

Можно смеяться над вождями бунтовщиков или возвеличивать их, курить им фимиам, можно находить их воззрения нелепыми или достойными глубочайшего уважения, а их права ставить ни во что или, напротив, настойчиво и даже с фанатизмом помещать во главу угла. Пусть фанатизм напугает слабых и робких, но увидят же, что есть с чего приободриться, соблазнятся примером. Можно все это, но следует помнить, твердо держать в уме, что сущность вождей, а мы еще назовем их по именам, в любом случае остается неизменной, смех и отрицание ей нипочем, как, впрочем, и слава. Она не делится и не приумножается, она все равно как атом той поры, когда еще верили в его неделимость и он считался покоящимся в основании всего сущего; велика ее иррациональность, и все это на редкость таинственно. Я бы рискнул заговорить тут о субстанции, дескать, та сущность и является таковой, но смущает выглядывающий из уже сказанного намек на духовную сторону нашего и вообще человеческого бытия, а какая же у этих вождей духовность? Нет, с субстанцией пока повременим, в самом деле, смех и грех, если соваться с ней куда ни попадя. Но учитывать надо, на что я сейчас и указал, и если еще не ясно, что сам я высказанное наставление понимаю как свой долг и едва ли не с самого начала взял его за правило, то со временем это прояснится, как и то, какие трудности мне приходится преодолевать. Но вернемся к нашим баранам. Бунт возглавили Дугин и его близкий друг по прозвищу Матрос. Летопись бунта, то восхваляемая в качестве окончательной редакции, то низводимая на уровень беглого наброска и нигде по-настоящему не зафиксированная, при всех своих виляниях, претворениях и перевоплощениях именно этим двоим отводит наиглавнейшую роль, и если попытаться глянуть изнутри, с неких лагерных низин, они наверняка предстанут богоравными. Летопись!.. Понятно, что речь о слухах, сплетнях, бабьей болтовне, и черт бы ее побрал, эту летопись, но вот нам-то каково? Бог знает, до чего трудно, сберегая и лелея золотой запас культурных начинаний, начитанности, прекрасного воспитания, описывать всевозможных дуралеев, людей бездарных, пустых, примитивных. Дикари, ей-богу… Сам Орест Митрофанович разве не дикарь? Или, к примеру сказать, майор Сидоров… И ведь проще простого удариться в идеализацию, так и подмывает уступить нездоровой, постыдной страсти к очернению. Противоречия, в клочья раздирающие невесть кем поставленную перед нами задачу, показывают не с лучшей стороны наше собственное умственное и нравственное состояние, — а можно ли были ожидать другого состояния, если такие трудности и вообще такая несусветность? Утешает лишь соображение, что наша участь стала бы еще незавидней, когда б кому-то вздумалось походя изобразить и нас под видом каких-нибудь недалеких, ни на что путное не годных смирновчан. Да, так вот, оба, Дугин и Матрос, были смирновчанами, и символами беды нависают они над нами, топорщатся лепными фигурками вкрадчиво и ядовито ухмыляющихся исчадий ада. С тех пор как неповиновение администрации стало принимать угрожающие формы, Дугина и Матроса редко кто видел трезвыми. Их слух частенько услаждали душераздирающими воплями подвергавшиеся экзекуциям — певцы тяжкой лагерной доли. Как и почему Матрос заработал необыкновенное для абсолютно сухопутного смирновчанина прозвище, никто не знал. Может быть, на воле поведение этого великолепного самца слишком соответствовало горькому женскому присловью: поматросил и бросил. Бог его разберет!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Дугин и Матрос обладали прекрасным телосложением, недюжинной силой, всегда держали в страхе население своего барака, их слава гремела на весь лагерь, а прославили их распущенность и смелый отказ подчиняться распоряжениям администрации. Одно время Матрос не вылезал из штрафного изолятора, прочно осел там и по причине тамошних нечеловеческих условий потерял добрую половину своей природной красоты. Это его не обеспокоило, поскольку в мыслях он уже тесно связал себя с уголовным миром и даже не предполагал когда-нибудь всерьез, то есть надолго вернуться к мирской свободе. Его тело количеством татуировок не уступало фондам солидных музеев. Когда начались волнения, Дугин лично возглавил отряд, громивший изолятор, и, войдя в едва освещенную пещеру, где в очередной раз томился чем-то очень уж разгневавший майора Сидорова Матрос, заключил друга в объятия. Оба были великолепны, став в позу, о многом говорившую. Дугин в эту патетическую минуту не преминул произнести гордое и счастливое слово «свобода», тогда как освобождение Матроса можно ведь, набравшись творческой наглости, сопоставить с вознесением Платона из некой символической пещеры, куда философ поместил себя с тем, чтобы на личном примере убедиться, до чего худо и погибельно в подобных земных местах. Правда, лагерные вожди определенно не дотянули до пещерного Платона: тот возвел очи горе и понял, что это правильно и хорошо, а они, выпустив друг друга из объятий, всего лишь мрачно и злобно огляделись по сторонам.