Долгое дело - Станислав Родионов

Сквер, отмежеванный от улицы заслоном кустарника, жил своей микрожизнью. Старушки, дети, голуби... Пахло цветами и нашинкованной травой, которую не скосили, а состригли маленькой тарахтящей машинкой.

– По-моему, есть четыре типа женщин, – сказал инспектор вроде бы самому себе.

Но Лида отозвалась – лишь бы спугнуть слезы:

– Да?

– Красавицы, в которых влюбляются.

– Да?

– Секс-девы, с которыми проводят время.

– Да?

– Семьянинки, которых берут в жены.

– Да?

– Общественницы, с которыми рядом трудятся.

– Сейчас вы скажете, к какому типу по этой пошлой классификации отношусь я.

– Раньше я думал, что вы относитесь к пятому типу.

– Ах, есть еще и пятый...

– Да, женщина-друг.

Она поднялась и заговорила, как захлестала словами:

– Ваша дурацкая классификация ничего не стоит. Истинная женщина обладает всеми пунктиками. А истинный мужчина не суется в чужие дела.

Инспектор тоже встал, заметно бледнея.

– Лида, чего бы я стоил, если бы не лез в дела своих друзей...

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Думаю, что те, кто верит в неизменность человеческой души, сравнивает ее с технической революцией. Тогда кажется, что душа и за тысячу лет не изменилась. Но она меняется. На нее влияют вездесущая техника, лавина информации, новый образ жизни, рост городов, медленная гибель природы... Но есть в ней одно неизменное и будет всегда, пока душа держится в человеке, – это сочувствие и переживание. То сочувствие, которое мне все предлагают и которое я гордо отвергаю. То сочувствие, которого мне так не хватает.

Д о б р о в о л ь н а я  и с п о в е д ь. Бог-то богом, но ведь не придешь и не скажешь, что ты бог. Нужна оболочка, то есть должность, социальное положение. Попробуйте провести такой опыт: пусть придет мужик от пивного ларька, плохонький, без степеней, и прочтет умнейший доклад – его слушать не будут. Пусть придет, допустим, кандидат из НИИ и наговорит кучу дури – его будут слушать, задавать вопросы и хлопать. Вот я и задумалась о социальной оболочке. Врач санэпидстанции – это не оболочка, это шелуха. Ни вару, ни товару. При проверке круг копченой колбасы в детском саду или рыбину в магазине презентуют. Не для бога это.

Лида не поняла, проснулась ли она или совсем не спала...

На улице была такая темь, что в комнате даже белое не белело. В приоткрытое окно задувал влажный ветер. По оцинкованной жести стучали крупные капли дождя, как по пустому ведру. Да нет, не пустому. Странный звук... Почему жесть так жалобно скрипит?

Она протянула руку и включила торшер. Желтый свет мигом выдавил тьму из комнаты, но там, за стеклом, она стала еще плотней – хоть режь ее. Лида спустила ноги с кровати и подошла к оконному проему, из которого текла зябкая ночь. Звук капель по жести был звонок и льдист. И тогда она прошла к двери, задетая смутным предчувствием. Стояла, прислушиваясь. Жалобный скрип жести. Нет, жалобный скрип дерева, какой можно услышать в деревне или в ветреную погоду на опушке леса. Он шел оттуда, из глубины квартиры.

Босиком, в ночной рубашке, метнулась она через переднюю к порогу большой комнаты, где замерла привидением.

На диване, опаленный светом забытого ночника, спал Рябинин и плакал во сне...

Она включила люстру, подбежала к дивану и, вскрикнув, упала на Сергея. Он открыл глаза и не удивился, и не испугался, ничего не спросил и не сказал, словно она пришла к нему раньше, еще во сне. Он прижал ее с такой силой, что она застелила его лицо своими волосами и, казалось, сейчас растворится в нем вся, без остатка... Потом они лежали тихо – она плакала, он вздыхал. Потом он рассматривал ее лицо, вспоминая и узнавая, – близко, близоруко, без очков, отстраняя эти бесконечные волосы. Потом она оглаживала его похудевшие щеки и скулы, но ей мешали свои волосы. Потом он вдыхал ее запах, чуть было не забытый. Но ему мешали ее распущенные волосы. Потом она искала его губы в этих распущенных волосах. Потом он искал губами ее лицо, каждую его точечку, но мешали распущенные волосы. Потом она гладила его спину и бока, проверяя, насколько он похудел и как, господи, она могла это допустить. Потом они начали говорить, бессвязно, почти бессмысленно, скороговоркой, потому что им мешали ее распущенные волосы...

И когда они измучились, он сказал:

– Пойдем пить чай, а? Я ведь не пил его с тех пор.

– Сережа, ты простишь меня, да?

Ее распущенные волосы помешали ему ответить...

Были зажжены все лампы, люстры и торшеры. Испуганная тьма бессильно прижалась к стеклу. Весело, как ксилофон, стучал по жести дождь. И было непонятно, почему город спит. Неужели только потому, что половина второго ночи?

Они пили чай. Она в ночной рубашке, он в трусах. И было не холодно, потому что огненный чай согрел своим ароматом всю квартиру.

– Сережа, мне показалось, что ты меня разлюбил.

– Какая глупость...

– Но твоя любовь стала другой.

– Да, потому что все меняется.

– А я не хочу, чтобы она менялась.

– Лида, ты испорчена песнями о любви. Там любят обязательно молодые, и любят страстно. А что потом?

– А что потом?

– Истинная любовь начинается потом, после молодой и страстной.

– У тебя... началась?

– Теперь я люблю тебя сильнее, чем в юности.

– Почему же ты не спешил на кухню, когда я вскрикивала?

– Потому что я дурак.

Она вдруг побежала к холодильнику, к плите и кастрюлям, чтобы накормить его, чтобы заставить его съесть всю ту пищу, которую он недоел за эти дни. Но Рябинин ее поймал посреди кухни, и меж ними оказались лишь ее распущенные, так и не собранные волосы...

– Теперь у нас любовь, а в молодости была влюбленность.

– Как ты легко отказываешься от молодости...

– Лида, я не отказываюсь, но вторая любовь выше и глубже, хотя она не воспета и не так ярко блестит.

– Для меня всякая любовь священна.

– Всякая? Влюбляется почти каждый молодой человек. А что лет через десять? В лучшем случае супружеская пара. У них была влюбленность, и не пришла любовь.

– И почему так, Сережа?

– Он в своей жизни не страдал. Она в своей жизни не страдала. Вместе они не страдали. Откуда же быть любви?

– А для любви нужно страдать?

– Я так думаю.

– Но ведь любовь – это радость?

– Через страдания.

– Тогда, Сережа, мы будем всегда друг друга любить, потому что мы слишком много и часто страдали.

И промелькнуло, исчезая...

...Нет приятных болезней, кроме одной – любви...

Они все-таки оделись. Она все-таки заставила его есть. И он вдруг обнаружил в себе волчий аппетит, когда ешь и ешь и все больше хочется. Он бы так и ел, нервно и бесконечно, но ее шея и грудь под распахнутым халатом неожиданно – какое там неожиданно – привлекли его губы магнитной силой туда, под кисею распущенных волос...

– Сережа, я никогда себе не прощу этого спектакля с Храминым.

– А кто же мне звонил про свидание?

– Валентину попросила. Подлая я, да?

– Это я глупец.

– Сережа, если я когда-нибудь стану тебя упрекать, ругаться или выкомаривать, ты мне эту комедию вспомни. Вспомнишь, да?

Он все в ней открывал заново, словно она приехала после годичной командировки. Он увидел ее покатые, пологие плечи, женственно уходящие вниз, на руки. Он положил на них свои ладони и покатил их вниз, на руки, но запутался в ночных распущенных волосах...

– Сережа, и все-таки я подлая.

– Вот как?

– Ты страдал, а я тебя почему-то ненавидела.

– Ненавидела?

– Да, злилась на тебя, презирала, терпеть не могла... Разве так может быть?

– Может.

– Что же это, Сережа?

– Это любовь.

– Ты шутишь?

– Любовь требует ответного чувства, ответной реакции. Тебе казалось, что ее нет. Тогда наступает раздражение, злость и даже ненависть. И чем сильнее любовь, тем сильнее эта ненависть.

– Но ведь она может погубить любовь?

– Нет, она живет только за счет любви.

– У тебя было... так же?

– Нет. По-моему, я был психически болен.

– Сережа, Сережа, ну какая же я подлая...

Он опять пил чай. Она опять пила кофе. То ли она задела его стакан халатом, то ли он задел ее чашку локтем, то ли они одновременно задели всю посуду, запутавшись в ее распущенных волосах...

– Сережа, чем вывести пятна чая?

– Кофеем.

– А пятна кофе?

– Какао.

– Дурак.

И тогда они увидели, что за окном белый день.

И з  д н е в н и к а  с л е д о в а т е л я. Не понимаю, как эгоисты ухитряются оставаться в живых. Мучиться, грустить, переживать можно одному. Но как одному радоваться?! Ведь сердце может не выдержать. Ведь можно лопнуть от радости, обезуметь от счастья или захлебнуться от восторга... В конце концов, можно подавиться куском.