Полиция памяти - Ёко Огава

лица.

— Не стоит придумывать объяснения там, где их нет. В любом случае, вы со стариком слишком переживаете за меня. А ведь от того, что я здесь, можно и радоваться, и жить веселее…

— А может, мое сердце истощилось так, что его уже не спасти?

— О, нет. Наоборот! Твое сердце изо всех сил пытается убедить тебя в том, что оно никуда не исчезло. Сколько бы воспоминаний ни отняла у тебя Тайная полиция, ей не опустошить твое сердце.

— Разве?

Я посмотрела на R. Он почти нависал надо мной. Казалось, придвинься я совсем немного — и наши тела соприкоснутся. Он поднял руку и кончиком пальца убрал слезинку из уголка моего глаза. Палец был горячим. Очередная слезинка упала ему на запястье. Он обнял меня и прижал к себе.

Ночной покой наконец-то вернулся. Уже и не верилось, что всего пару часов назад дверной звонок верещал на весь дом и прямо над этой каморкой злобно топали чьи-то ботинки. Все, что я ощущала теперь, — это биение его сердца под вязаным свитером.

Его руки расслабленно, словно нечто очень мягкое и хрупкое, гладили и гладили мою спину — до тех пор, пока слезы не унялись. Мои походы на рынок, оглушенная рыба, свечи над тортиком, оругору, сожженный еженедельник — все теперь казалось воспоминаниями из далекого прошлого. И одно лишь настоящее, в котором мы находились прямо сейчас, никуда не утекало и все затягивало в свой огромный водоворот наше единственное убежище.

«Много ли там, за этим биением, сохранилось воспоминаний о том, что я потеряла?» — думала я, прижимаясь к его свитеру щекой. Если б только могла, я извлекла бы их оттуда, одно за другим, и выстроила бы все перед глазами. Наверное, там, внутри него, они такие свежие, что расцветут при одном лишь прикосновении. Не то что мои увядшие лепестки, проглоченные волнами, или пепел в садовой печи.

Я закрыла глаза и почувствовала ресницами шерсть его свитера.

— Людей из соседнего дома затолкали в фургон и увезли, — выдохнула я чуть слышно. — Один из них совсем еще мальчик. Сколько же он там прятался? А я ведь и подумать не могла, что совсем рядом кто-то прячется, боясь лишний раз вздохнуть, — точно так же, как вы…

— И куда же его, по-твоему, увезли? — спросил он, взъерошив мне волосы своим мягким дыханием.

— Да, я тоже хотела это узнать! Потому и стояла там, пялясь в ночную даль… И даже не замечала, что на мне — ни пальто, ни перчаток, а снег уже не тает на лице… Просто окаменела там! Все надеялась, что если застыну вот так, надолго, то через какое-то время увижу, куда же они все исчезают, наши воспоминания…

Он взял меня за плечи, чуть отстранил от себя и опустил глаза.

«…Но так ничего и не увидела», — хотела добавить я, но его пальцы зажали мне рот, и мой голос остался при мне.

18

Сколько дней я уже заперта в этой часовой башне, даже вспоминать не берусь.

Здесь, конечно, есть огромные часы, по которым можно узнавать время всегда, когда захочется. И еще дважды в день — в одиннадцать утра и в пять вечера — бьет башенный колокол. Поначалу я еще считала дни и каждое утро процарапывала ногтем на ножке кресла новую засечку. Но потом потеряла счет. Да и кресло было таким обшарпанным, что очень скоро я перестала различать, которые из тех царапин были моими.

Какие сегодня месяц, число, день недели, стало просто не важно. Одни и те же двадцать четыре часа прокручиваются день за днем, вот и все. Для меня, запертой здесь со скелетами чужих голосов, ничего большего и не требуется. Ну узнала бы я сегодняшние число или день недели, что бы я с ними делала?

Поначалу я видела в комнате только пишущие машинки да механизм часов, но теперь различаю все больше деталей вокруг.

Так, в центре западной стены горный хребет из машинок резко снижается. Однажды, заметив это, я переступила через самый низкий его перевал и уперлась носом в еще одну дверь, ведущую к простеньким туалету и умывальнику А уже там, над раковиной, обнаружила маленькое оконце. Время от времени я забираюсь на раковину, открываю оконце и внимательно осматриваю все, что ни есть вокруг. Крыши домов, огороды, узкую ленту реки, лесопарк… Часовая башня — самое высокое строение в городе, так что надо мной уже нет ничего. Одно только небо — во все стороны сразу.

Вдыхать свежий воздух снаружи — редкое удовольствие. И все потому, что раковина слишком уж хлипкая для моего веса: стоит мне только встать на нее, как она тут же отходит от кафеля на стене, а из трещины начинает хлестать вода.

Еще одно открытие я сделала, копаясь в ящике стола. Где, впрочем, так и не нашла того, что искала. Ни молотка, чтобы разнести вдребезги замок на входной двери, ни других полезных предметов там не оказалось. Зато обнаружились: проволочная головоломка, канцелярские кнопки, тюбик с ментоловым кремом, жестянка из-под шоколадных конфет, сигаретная пачка, морская ракушка, зубочистки, резиновые напальчники, термометр, тканевый футляр для очков… ну и так далее. Вздорная мелочевка, но все лучше, чем ничего. Хоть какое-то разнообразие в жизни узника.

Теперь я могу включать фантазию и представлять, какими же замысловатыми маршрутами все эти вещи добирались до стола. Можно даже не сомневаться: когда-то давным-давно, когда часы еще не были автоматическими, в этой комнате жил часовой смотритель. Заводил пружины, смазывал шестеренки, в указанное время звонил в колокол. А в свободное время, скорее всего, помогал по хозяйству в соседней церкви. Одинокий, серьезный и молчаливый. Эти сигареты, как и футляр для очков, наверняка принадлежали ему. В пачке — старомодной, каких давно уже не увидишь, — еще осталось несколько штук, но табаком от них больше не пахнет. А у футляра совсем обтрепалась ткань. Скорее всего, старик провел в этой комнате остаток жизни, да здесь же и помер в итоге…

Или, к примеру, я могу зависать над головоломкой. И долго разглядывать ее серебристые кольца, не думая ни о чем. С одной стороны, вертеть в пальцах какие-нибудь инструменты всегда полезно для нервов. И если вспомнить, как дрожали они, когда у меня отобрали мою машинку, то даже на головоломку жаловаться грех. С другой стороны, меня терзает опасение, что эти же пальцы слишком быстро запомнят все