Мир колонизаторов и магии (СИ) - Птица Алексей

— Вы оба, шагайте вперёд! Ты… сынок никчёмных родителей, и ты… святоша. Вы оба были толстозадыми и пухлощёкими мерзавцами, наслаждаясь благами, которые предоставило вам дворянское происхождение. Вы смеете нас называть злодеями, не перенеся и толику того, что пришлось каждому из нас испытать в своей жизни!

— А мы трясём вас, толстосумов, надеясь только на собственную храбрость. Ты, Филин, уже лишился того положения, что обеспечивало тебе дворянство, и уж лучше тебе примкнуть к нам, чем вылизывать задницы богатым скотам, на чей стороне закон, и получать за это жалкие объедки с их стола. Лучше примкнуть, у тебя остался последний шанс, иначе тебя ждёт смерть! Ну, что скажешь, Филин? Пойдёшь к нам юнгой?

Я не стал раздумывать. Устав и от пиратов и от самой судьбы, из-за которой очутился здесь, я проигнорировал эту пламенную речь. Если бы я не чувствовал на своей шкуре того, что произошло со мной, или был бы слабее, я бы согласился, в надежде когда-нибудь сбежать от них. Но на миру и смерть красна. А предать падре я был не в силах, нет. Слишком привязался к человеку, который вряд ли переживёт следующий день. Что поделать, жажда мести и совесть оказались сильнее жажды жизни.

Этот отказ вызвал ещё большую ярость мастера парусов, и он начал выкрикивать свои слова прямо в меня, брызгая слюной и собрав в огромную пятерню мою рваную рубаху.

— Мы — свободные люди, мы — пираты! Захотим, и объявим войну всему этому миру, десяткам кораблей и сотням воинов. А ты, ты будешь только надеяться на милость господню, да зависеть от сильных мира сего, надеясь получить за это только жалкие гроши. Идите, ступайте навстречу своей судьбе!

И меня подтолкнули к нескольким наскоро сколоченным доскам, с двумя старыми, и более не нужными, бочками с обеих сторон. Этот жалкий плот должен был нас доставить на риф, у которого пенилась полоса прибоя.

Отвечать мне было им нечего. По-своему они были правы, как был прав и тот юноша, в теле которого обитал я, Сергей Воронов. Но я совсем ничего не знал об этом мире, да и не ждал ничего для себя хорошего от него. А значит, все слова разозлённого пирата я не стал принимать на свой счёт. Они свободны в своём выборе, вырвавшись из-под власти богачей, а я — в своём.

Спустившись на плот, я осторожно принял тело падре, который едва дышал и был без сознания. Мне не было и четырнадцати лет в этом магическом мире, но мой двадцативосьмилетний опыт в нашей вселенной сейчас ничего не мог мне подсказать. Наоборот, я сильно сомневался, что попав в подобную ситуацию в своём мире, я смог бы там выжить.

С собой нам кинули маленький бочонок с сахаром и бочонок с водой. Сахар попросил я, воду дали пираты, посмеявшись, что в ад я попаду сладким. И черти будут из меня варить компот, а не дьявольскую похлёбку. Больше никакой еды, кроме сахара, не было. Оружия тоже, даже иглы, для починки парусов, не дали. А ведь из неё можно было сделать крючок для ловли рыбы.

— Капитан, — решился я на последнюю просьбу, — я слышал, каждому пирату, которого высаживают на острове, полагается пистолет с одним выстрелом, чтобы он мог застрелиться, а нас ведь двое?!

— Так ты и не пират! — и Гасконец самодовольно рассмеялся, в чём его поддержала вся команда.

Сил не было уже ни на что, даже на то, чтобы проклясть их. Я вздохнул и повернулся к падре. Расположив более удобно его тяжёлое костистое тело, я взялся за кусок обломанной доски, вынутой из обшивки, и стал грести. Отвернувшись от пиратов, я тихо шептал, чтобы не разрыдаться у них на глазах, — Наплевать, наплевать, наплевать.

Плот, колыхаемый мелкой морской водой, медленно направился к рифу.

— Гордый мальчишка, — сказал боцман, прищурившись от яркого солнца, — гордый и верный. Не предал, не бросил, не просил.

— Что есть, то есть, — ответил ему Гасконец. — Жаль, хороший из него пират получился бы, а моряк, так и вообще. Море его любит, а он любит его. Такое редко встречается. Пошли боцман, нас ждёт Порт-Рояль, давно я не мял упругие ягодицы тамошних козочек.

Боцман только кивнул, а потом достал из-за пояса широкий и длинный нож и, широко размахнувшись, метнул его в сторону фигуры мальчишки. Широкий клинок, со свистом совершив два полных оборота, впился в одну из старых бочек плота и задрожал в ней.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Я медленно обернулся и посмотрел туда, где за влажной пеленой моих слёз прятался пиратский шлюп, но так и не увидел, от кого прилетел этот подарок, а может мне хотели попасть в спину, я не знал. Убедившись, что больше оттуда ничего не прилетит, я снова взялся за своё «весло» и стал дальше грести в сторону уже недалёкого берега.

Скоро плот ткнулся в берег и остался лежать на белом коралловом песке, больше похожий на непонятное сооружение, чем собственно, на плот. С трудом стащив с его поверхности тело падре, я услышал от него всего лишь один вопрос.

— Мы свободны?

— Да, падре!

— Это хорошо, я всегда хотел умереть свободным и вдалеке от Испании, и моя мечта осуществилась. Слава Богу, я умираю на руках у близкого человека, это важно для меня. Теперь моя душа сможет навеки успокоиться там, где никто ничего не делит: ни власть, ни богатство, ни любовь. Спасибо, Эрнандо, тебе за всё! Возьми у меня на теле то письмо, которое я писал три дня назад. Оно адресовано единственному моему другу и соратнику падре Себастьяну.

— Если ты сможешь доставить письмо ему, он поможет тебе. Ты найдёшь его в провинции Кадис, в монастыре Победы, что находится в Эль-Пуэрто, если он ещё жив. И возьми это кольцо, по нему тебя узнают в ордене доминиканцев и сам падре Себастьян. Оно железное и пираты не отняли его. Да будешь ты счастливым, сын мой! — еле слышно проговорил он последние слова и умер. Душа, эта никем не виданная субстанция, тихо отделилась от его тела, которое слегка вздрогнуло, освобождаясь от неё. И через несколько мгновений у меня на руках осталась лишь смертная оболочка великого человека.

Несмотря на прожитые мною годы, я очень хотел разрыдаться, но плакать было нечем. Морская соль разъедала глаза, а жаркое солнце слепило их, заставляя меня морщить лицо в бесполезных гримасах.

Риф Бахо-Нуэво был в те времена небольшим, в нём не было тех двадцати шести километров в длину и девяти километров в ширину, как в наше время. Он был намного, намного меньше. И сейчас мне предстояла непростая задача захоронить тело падре, пока он не стал разлагаться на жарком солнце, заставляя меня забывать того человека, которого я помнил.

Найдя подходящее место, я взял нож, подаренный мне пиратами, и с его помощью стал копать могилу для падре. Коралловый песок поддавался легко, и я успел выкопать могилу до того, как спустилась ночь. С трудом я донёс падре и, уложив в неглубокую яму, скрестил ему руки на груди. Став перед могилой на колени, сложив ладони лодочкой, я начал молиться заученной благодаря ему молитвой.

Кроме свитка, я снял на память с его груди простой деревянный крест, на который не польстились пираты. Это была память о нём, большая светлая память о человеке, стойко переносящем невзгоды, несмотря ни на что, остававшимся при этом человеком.

Я засыпал могилу падре ярко — белым коралловым песком и оставил небольшой бугорок над поверхностью острова. Смертельно уставший, я добрёл до трёх пальм, растущих небольшой группой совсем недалеко от этого места, и заснул там сидя, прислонившись к одной из них спиной.

Ночь прошла, как одно мгновение. Но разбудило меня не солнце, а беспардонный и очень крупный краб. Этот краб в предутренних сумерках решил попробовать меня на вкус и отщипнул от меня кусочек кожи. Подскочив от неожиданности, я схватился за нож и с размаху рубанул по тому месту, где на меня было совершено наглое нападение.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Вот же сволочь! — подумал я, глядя, как всё ещё живой и довольно крупный краб стремительно удирает от меня прочь. Не успел заселиться на остров, как меня уже пытаются попробовать на вкус!

Тут я вспомнил о падре, и настроение сразу резко испортилось. Я — то живой пока ещё, а вот он уже лежит, закопанный в могилу. Но самоедством заниматься было глупо. Падре хотел, чтобы я жил, и значит, сейчас не время для душевных терзаний.