Изгнание из ада - Роберт Менассе

Как бы то ни было, Эрих вытянул выигрышный билет: устроился ночным портье в почасовую гостиницу. В легендарную «Вена-Запад» возле Западного вокзала, известную среди знатоков под названием «Дикий Запад».

В одной из тамошних задних комнат — на двери красовалась табличка «Закусочная» — играли в штосс, запрещенную азартную игру, которая неуклонно разрушала несчетные жизни, однако же золотила жизнь Эриха. Он прогорел как «генеральный представитель», еле-еле сводил концы с концами как коммивояжер, а вот теперь, как ночной портье в почасовой гостинице, имел их, сиречь комиссионные, они прямо-таки текли рекой. Наконец-то он обрел желанное «сподручное представительство». Вальяжно сидел за стойкой, пил виски, а за дверью с табличкой «Закусочная» один спускал все, другой выигрывал дом, но для Эриха не имело значения, кто там выигрывал, кто проигрывал, — он неизменно получал свои «комиссионные». Да, смекнул Эрих, вот где его безусловный талант: смотреть в оба и одновременно в сторону. Самый же большой его талант — как он тоже смекнул здесь, за обшарпанной стойкой, — это кабаре. В нем запоздало раскрылась природная способность к имитации голосов и мимической пародии. Он пожинал бурю восторгов, когда в закусочной подавал напитки, изображая при этом пьяного фраера, которого проститутка только что затащила в гостиницу. Когда устроил этот спектакль впервые, вышло все по капризу, возможно из-за выпитого виски, благодаря чему он и вправду был пьяным, которого изображал. Успех окрылил его. И в итоге он создал свой главный номер, а именно: «Директор Грюн». Улучшал и шлифовал этот номер всякий раз, как исполнял его, а исполнять приходилось часто, ведь господа из «Закусочной» просто обожали «Директора Грюна», снова и снова требовали его и платили чаевыми, далеко превосходившими обычные «комиссионные».

Директор Грюн был то ли владелец, то ли — в точности никто не знал — представитель владельца гостиницы «Вена-Запад». Раз в неделю он появлялся, чтобы произвести «учет». А происходил учет очень просто: директор Грюн пересчитывал простыни. Нехотя. Через силу. Тщательно и с большим подозрением. Что давало кой-какой материал для актерских талантов. Каждая использованная простыня — это постоялец, полторы сотни шиллингов. Никаких списков директор Грюн видеть не желал, никаких записей в регистрационной книге, никаких отчетов портье. Никто же не подписывает регистрационную карточку, забежав с проституткой на полчаса в гостиницу! Директор Грюн пересчитывал простыни. После каждого постояльца стелют новую простыню, таков закон в этом заведении, поэтому простыня — это платящий клиент, полторы сотни шиллингов. Незачем говорить, что Эрих мгновенно сообразил, что нет ни малейшей причины менять простыню после каждого клиента. Сколько таких, что эякулировали, не дойдя до кровати, сколько таких, что не эякулировали вообще, так как были до того пьяны, что уже не могли. А разве же не это есть гордость, цель, пресловутое мастерство проституток — «остаться чистыми», чище «законных шлюх», сиречь жен фраеров, снова и снова ловко получать денежки за несостоявшийся акт?

Эрих сговорился с Сузи, горничной, которой полагалось после каждого постояльца менять простыню, опорожнять пепельницу и убирать волосы из водостока в душе. Каждая не замененная, а просто расправленная простыня, поделенная на двоих, на Сузи и Эриха, помноженная за ночь на двадцать, а вкупе еще на тридцать за месяц, обеспечивала изрядный доход, особенно если ты сам получал деньги и распоряжался ими. Две-три тысячи «ошибок» ежемесячно в пользу Эриха — вполне нормально, и Сузи была счастлива. До такой степени, что занималась с Эрихом тем, чего проститутки в номерах с клиентами избегали, и для Эриха это был дополнительный плюс.

Грюн считал простыни, задумчиво качал головой, считал снова:

— Раньше дела таки шли куда лучше!

— Конец месяца, господин директор, у людей нет денег. На следующей неделе все будет иначе, ручаюсь, господин директор Грюн!

Взрывы хохота, когда Эрих затем в «Закусочной» сервировал напитки, а при этом выпячивал нижнюю губу, сдвигал очки для чтения на самый кончик носа и, брызжа слюной, изрекал:

— Еще что-нибудь? Нет? Раньше дела таки шли куда лучше!

На самом деле директор Грюн, разумеется, слюной не брызгал. Но все знали, что он еврей. И в глазах клиентов Эрих в роли директора Грюна выглядел натуральнее, чем сам директор. Еврейский акцент директора, выбор слов и построение фраз — лишь благодаря Эрихову утрированию все это становилось настоящим: да, еврей должен говорить именно так! Для Эриховой публики как раз имитация была образцовой.

— Господин Эрих! Изобразите директора!

— Ага! Сбацайте номер с Грюнлингом! Давайте, господин Эрих!

Иногда директор Грюн приходил производить учет вместе с сыном, Анастазиусом, которого персонал называл Грюнлингом. Грюнлинг, неуверенный в себе, сутулый, нагловатый парень лет двадцати с небольшим, художник, всегда носил с собой белую крысу. Она то сидела у него на плече, то выглядывала из кармана пиджака, то вдруг припускала бегом по гостиничному холлу.

— Стани! Позови животное обратно, я тебя умоляю!

Получив от отца две крупные купюры, Стани свистом подзывал крысу и уходил, меж тем как отец только головой качал.

— Эта крыса слушается его с первого слова. Умное животное. Как говорят, из всех животных умнее только дельфины!

Особым успехом пользовались Эриховы выступления, когда он изображал директора в диалоге с его сыном, с Грюнлингом:

— Стани! Что такое я вижу у тебя на плече? С виду очень умное! Может быть, это дельфин? Нет, вы видели моего сына? У него на плече дельфин! Ну разве же это не артист!

Эрих как бы брал своего рода реванш за все прошлые неудачи, пожинал запоздалые лавры. Все, в чем жизнь так долго ему отказывала, он получал теперь с такой легкостью и так щедро, будто с процентами за потерянное состояние матери и за все перенесенные унижения: клал в карман комиссионные, ничего не продавая, издевался над крысами, не терпя неудачи с их истреблением, обогащался, пародируя мир, вместо безуспешных попыток сделать в этом мире карьеру.

Эрих богател на Сузи и на «Закусочной». Но вместо того чтобы спокойно, свободно, хладнокровно и цинично пользоваться такой ситуацией, Эрих пал ее жертвой. Номер «Директор Грюн» сломает ему жизнь. Низменный мир хотел видеть его лишь как карикатуру на еврея, а мира возвышенного, способного одернуть его, призвать к порядку, Эрих не имел. Он научился презирать евреев, а одновременно с успехом их изображать. Горячий Эрих стал горячим антисемитом, не замечая, что сам все больше превращается в того, кого так презирает, — в жидовствующего идиота.

Вот так и вышло, что первым евреем, которого Виктор вполне осознанно воспринял как еврея, был антисемит, дядя Эрих.

Эрих, который, брызжа слюной, склонялся над фантазийным супом и без умолку разглагольствовал, выпятив нижнюю губу. По дороге на «ночное дежурство» он заглянул к сестре, в надежде поужинать, словно нюхом почуял — уж на лестнице-то в самом деле мог почуять — и явился, аккурат когда у Марии был готов знаменито-подозрительный супец. На следующие летние каникулы Виктор поедет в Англию, два месяца в Оксфорде — вот это новость с пылу с жару!

— О, там мальчик сможет развернуться! — сказал Эрих. Он уже не замечал, где и с кем говорит, еврейский акцент вошел ему в плоть и кровь, успех, каким он пользовался, стал для него как бы наркотиком. — Англия! Очень недурно! Скажи-ка, мальчик, какой секс знают англичане? — Эрих с нетерпением ждал смеха. — Эссекс, Уэссекс, Суссекс! — Он аж подавился от смеха, закашлялся. — Ты таки многому там научишься!

Последние каникулы перед выпуском. Лето 1972 года. Впервые Виктор очутился в большом мире. К тому же в Англии, которая в ту пору была синонимом мира и происходящего. Не имело значения, что он опять попал в интернат, в лагерь, в summer school[22], сменил тюремную камеру на огороженную зону, тем не менее именуемую свободой, — иной возможности поупражняться в свободе он не имел. Только здесь, на этом тесном поле пересечения множеств, были возможны недоразумения, возникающие между людьми — теми, что пробуют освободиться, и теми, что чувствуют себя свободными.

Речь шла только о нем, его надеждах, его представлениях о свободе. В Вене, садясь на поезд в Англию, он вовсе не думал о том поезде, что в 1938-м привез в Англию, на свободу, его отца. Отец тоже не сказал об этом ни слова.

Мать поцеловала его на платформе, своего отворачивающегося малыша, метр сорок девять впредь до отмены, она плакала, поскольку любила всплакнуть, когда в битве жизни бывало время растрогаться, потом сказала:

— Пожалуйста, будь осторожен, ради Бога, береги себя… и береги деньги: если познакомишься с девушкой, вовсе нет нужды всюду платить за нее. Незачем хвастать и постоянно угощать ее за свой счет! В результате она тебе в жизни не подойдет, а ты только деньги растратишь!