Бриллиантовый скандал. Случай графини де ла Мотт - Ефим Курганов

Автору — ученый кот Алик Жульковский

То, что Калиостро был не чист на руку, впрочем, как и многие его современники, включая Руссо и Вольтера, в этом нет никакого сомнения. С другой стороны, вокруг Калиостро сложилась целая мифология.

Ему приписывали дела, к которым он не имел никакого отношения. Впрочем, он сам этому способствовал: ему важно было, чтобы о нем говорили; плохо или хорошо, это ему было не важно.

После отбытия Калиостро из Парижа в Лондон о нем писал продажный пасквилянт, оплаченный Бурбонами. Он облил мага грязью, как никто другой, и первый во всеуслышание заявил, что тот вовсе не граф и вовсе не Калиостро.

Понятно, что Калиостро ненавидел Бурбонов, но реальные причины для этого появились только после того, как его посадили в Бастилию.

Вполне возможно, что именно он и надоумил Рогана, но все это обернулось против него, то есть он не учел как ближних, так и дальних следствий, что заставляет сомневаться в его интеллектуальных способностях. Магу они и не нужны, но в рискованных делах и финансовых операциях необходимы.

Рогану, как утверждает Компендиум, он стоил миллионы. Жил Калиостро на широкую ногу. Деньги и подарки текли рекой в его широкие карманы. Филантропию он превратил в очень прибыльное дело. Ввязываться в авантюру вместе с Роганом и де ла Мотт никакой нужды ему не было и, кроме того, было очень ненадежно и опасно.

Но что было глупее, чем отправиться в Рим, где масонство преследовалось по закону, с женою, которая его предавала и продавала неизвестно сколько раз?!

Это соединение глупости и хитрости, плутовства, наивности и мании величия как раз и составляет едва ли не главное очарование Калиостро.

В Лас Вегасе он бы имел колоссальный успех — с девочками, с мальчиками и даже без них.

Автору — граф Феникс:

Вы интересуетесь, каким образом я узнал об истинных целях Святой палаты касательно меня?

Узнал очень просто и, главное, наверняка.

Монсиньор Костантини, защищавший меня на том процессе, в беседе со мною сказал, что полностию верит в мою невиновность, что обвинения возведены на меня совершенно вздорные, что доносы Лоренцы и ее проклятых родичей глупы и неосновательны. Но затем монсиньор перешел на шепот и добавил следующее:

«Но имейте в виду — есть только один путь к безболезненному выходу из той скверной истории, в которую вы попали. Дело в том, что Папу исключительно интересует судьба пропавшего ожерелья из 629-ти бриллиантов. И ежели вы поможете напасть на след хотя бы нескольких камешков, ворота замка Святого Ангела для вас тут же откроются».

Ясное дело, я сразу же осведомился у своего защитника: «Ну, а как не помогу?»

Монсиньор, как помню, вздохнул, сокрушенно покачал головой и молвил, внимательно глядя мне в глаза:

«Граф, пока не вы укажете на место, где хранятся остатки ожерелья, Святая палата не отпустит вас».

Я отрицательно покачал головой и ничего не сказал.

«Что ж» — сказал тогда монсиньор Костантини: «мое дело вас поставить в известность; поступайте, как знаете».

Теперь я доподлинно знал, что судей моих отнюдь не интересует, являюсь я или не являюсь еретиком. Их волнует лишь судьба пропавшего ожерелья.

Однако, я вовсе не намерен был помогать Святой палате.

Не для того я, рискуя собственной репутацией и безопасностью, отбирал 17 крупнейших бриллиантов, чтобы они достались потом Папе Римскому.

Правда, впоследствии эти бриллианты, к моему величайшему огорчению, все же оказались в распоряжении Святой палаты, но произошло это совершенно без моего участия. Всему виною явилась измена супруги моей Лоренцы, неискоренимой шлюхи и прирожденной предательницы.

В общем, настоящая причина моего ареста на самом деле совсем не была связана с моею масонскою деятельностию, алхимическими опытами и с моими магическими сеансами.

Прошу, милостивый государь, данное обстоятельство никак не упускать из виду.

Да, я еще понадобился инквизиции для того, дабы на меня свалить всю вину этого развратного дурачка и отчаянного ловеласа кардинала де Рогана, собственно того, кто и унес бриллианты и вручил их этой воровке и врунье графине де ла Мотт.

Монсиньор Джиованни Доменико Либерт, обвинитель Святой Палаты!

Я была оклеветана супругом моим Джузеппе Бальзамо, бесчестно выдающим себя за некоего графа Алиссандро Калиостро.

Я никогда не имела ровно никакого отношения к дьявольским его сеансам (вызывание покойников), к противоестественным алхимическим опытам и к участию в злонамеренной масонской секте.

И это еще не все.

Джузеппе также возвел на меня напраслину в связи с громким ожерельным делом, к коему я опять же не имела отношения.

И еще он буквально заставил меня стать любовницею кардинала де Рогана, как за шесть лет до этого бросил меня в объятия светлейшего князя Потемкина, желая заслужить благосклонность русской императрицы Екатерины.

Припадаю к стопам господина обвинителя в надежде, что справедливость восторжествует.

Лоренца Феличиани,

жительствующая в Риме.

Справка,

доставленная автору чрезвычайно ученым котом Михаилом Умпольским:

По окончании римского процесса 1791-го года граф Калиостро был отправлен в тюремную крепость Сан Лео, а жена его Лоренца Феличиани была отпущена на свободу.

Однако, она тут же была обвинена в ереси как многолетняя пособница своего супруга в его дьявольских деяниях (участие в магических сеансах) и магистр женской масонской Ложи.

Состоялся новый суд, по решению которого Лоренца заключена была навечно в монастырь Святого Аполлония.

Эпилог

I

Заключительные слова графа Калиостро на парижском процессе 1785-го года:

Я не принадлежу ни к какой эпохе и ни к какому месту.

Моя духовная сущность пребывает в вечности — вне времени и пространства.

И ежели я погружаюсь в мои мысли, восходя по течению времен, ежели я простираю мой дух к иному существованию, чем то, которое вы воспринимаете, я становлюсь тем, кем желаю быть.

II

Автору — ученый кот Алик Жульковский:

Это был политический процесс с заранее заготовленным приговором. Cледует помнить, что мы в 1790 — 1791-м годах, в самый разгар революции.

Масонство, как утверждают некоторые историки, имело свою часть (какую, сказать трудно, и они не очень уточняют) в подрыве системы Старого режима.

«Компендиум» 1791-го года пытается оправдать кардинала де Рогана и переложить вину на Калиостро, но делает это очень грубо, метолом инсинуаций, без какого-либо фактического доказательства.

Костантини опровергает и это обвинение: если бы могущественный клан де Роганов и сам кардинал были бы уверены в вине Калиостро, то этому последнему было бы несдобровать.

Понятно, что ни обвинители, ни защитники, ни сам Папа толком не понимали, что происходит. Рим в те времена был глухой провинцией, как бы вне истории, а Папы занимались всякими мелкими интригами.

Политический характер процесса был очевиден с самого начала, хоть его и пытались представить, как суд над еретиком и вообще над масонской ересью.

Костантини также показывает, что никаким еретиком Калиостро не был (и это правда) по той простой причине, что он не имел никаких определенных религиозных идей и тем более какой-то особой антикатолической доктрины.

Калиостро предупреждали, но он легкомысленно отнесся к предупреждениям.

Он, кажется, сам стал верить своим вымыслам, что у него бесчисленное множество последователей, что, если с ним что-то случится, то масоны сразу придут ему на помощь.

Однако Европе было совсем не до Калиостро.

Была другая проблема, и поважнее: революция. Но и папские инквизиторы совершенно неверно оценили ситуацию, занимаясь почти целый год графом Калиостро, о котором все забыли и который чисто случайно был замешан в политический процесс, каковым явился суд над Роганом.

Процесс по ожерелью только наполовину был уголовным, а под конец вообще стал исключительно политическим: обесценилась королевская власть и поднялся в цене парламент: почти все адвокаты стали потом революционерами. Полный бред, бессмыслица, но очень в духе Калиостро.

Если он и был гением, то только гением абсурда. Это функционировало очень хорошо в последние годы совсем обезумевшего старого режима, но перестало производить впечатление после революции: безумие перешло здесь всякие вообразимые пределы

Но Калиостро уже не мог быть иным: он был плотью от плоти Старого режима и потому мог окончить свою «одиссею» только абсурдно, как и сам этот режим.