Благодетельница (сборник) - Елена Модель

– А вам своими ногами придется дойти, – усмехнулся доктор.

– Да?! – Инночка на ватных ногах сделала шаг в сторону машины.

– Стойте, гражданочка, – смягчился доктор. – Вещи-то соберите. Вас в купальнике в больницу не пустят. И поскорее – нам здесь рассиживаться некогда. Не вы одни тонете.

В машине скорой помощи было тряско. Инночка сидела на жестком сиденье и, сжимая в своей руке ледяную ладонь Алика, наблюдала за тем, как мерно покачивается из стороны в сторону голова санитара, похожего на китайского болванчика, с таким же большим бесформенным животом и щекастой головой на тонкой шее. Равнодушие ко всему происходящему было выгравировано на его лице, как эмблема. Чужое горе его не трогало, он к нему привык. Инночке было холодно. Холод исходил от бесчувственной руки Алика, от безразличного санитара, холод был у нее внутри, такой, как будто она проглотила льдинку. Инночка старалась вести себя так, как это приличествовало в подобной ситуации; смотрела на Алика обеспокоенными глазами, пожимала ему руку, говорила обнадеживающие слова, но при этом ее не покидало чувство, будто все это не настоящее, и эта машина, и Алик, и она сама. Будто она смотрит в замочную скважину и видит там себя. И от этого ей становится не по себе, в голове все путается. Она больше не хочет выходить замуж за Алика, не хочет держать его за руку, и квартиру его она не хочет. Что она делает в этой машине? Ей нужно домой, к внукам!

Скорая помощь остановилась, санитар перестал раскачиваться.

– Приехали, – произнес он неожиданно писклявым голосом. Этот почти девичий голос у такого крупного мужчины был настолько удивителен, что Инночкины мысли сделали неожиданный вираж и потекли в другом направлении. Теперь она думала о том, что у Алика в квартире остались все драгоценности и норковая шуба, которую он ей недавно подарил, и случись что, она не сможет получить их, потому что квартиру немедленно опечатают и будут искать прямых наследников, или просто все украдут. Надо бы поехать и все перевезти домой. Мысли эти были не ее, их как будто кто-то подложил ей в голову, привыкшую думать совсем о другом. Она не хотела этих мыслей, но они все роились и роились в ее голове, причиняя почти физическую боль.

Тем временем Алика выкатили из машины. Теперь он лежал на высокой каталке, которая при движении издавала ржавый скрежещущий звук. Они ехали по длинным коридорам, покрытым волнистым линолеумом. Вдоль стен стояли кровати, на которых лежали никому не нужные люди. Лежали, не двигаясь, с отрешенными лицами, как будто понимали, что обратно, в нормальную жизнь их уже никто не примет. Алика остановили перед дверью с надписью «процедурная».

– Вы, гражданочка, здесь подождите, – вежливо попросил врач, – мы вашего мужа обследуем и потом с вами поговорим.

Инночка увидела, как в дверном проеме исчезают голые пятки Алика, и снова уткнулась взглядом в надпись «процедурная». Инночке хотелось присесть, она огляделась по сторонам, но стульев нигде не было. Подперев спиной стену, она принялась ждать. Первые полчаса показались вечностью, потом время пошло быстрее, и она даже стала с любопытством приглядываться к происходящему вокруг. У противоположной стены стояла каталка, на которой боком лежал мужчина самого неказистого вида: лицо рядового алкоголика, худое, с надутыми желтыми мешками под глазами, беззубый рот слегка приоткрыт и из него свешивался отталкивающего вида синеватый язык.

«Инсульт», – подумала Инночка и брезгливо поморщилась. Мужичок был одет в грязную майку и мокрые тренировочные штаны, от которых по всему отделению распространялся сильный запах мочи. Над изголовьем каталки в позе, выражающей отчаяние, склонилась женщина. Женщина была невзрачная, как тень. На ее худых плечах болтались какие-то лохмотья, и она то и дело прикладывалась губами к грязным спутанным волосам лежащего на каталке мужчины. Она шептала ему что-то на ухо, и из ее глаз катились ничем не сдерживаемые слезы.

«Как же можно такого любить?» – думала Инночка. Она еще никогда не видела такого простого и искреннего выражения любви. Женщина так и льнула к больному, как будто собиралась перелить в него свою жизнь.

От этих наблюдений Инночку отвлек голос врача.

– Водолеева, Водолеева! – выкрикивал он. Врач был какой-то другой, Инночка его ни разу не видела и продолжала стоять, не обращая на его призывы никакого внимания. – Да где же эта чертова Водолеева?! – рассердился врач и хлопнул дверью.

Через мгновение из двери показалась голова доктора, который забирал Алика с пляжа.

– Так вот же она, – сердито произнес врач, указывая на Инночку. – Что же вы молчите, гражданочка? Мой коллега чуть голос не сорвал, кричит на весь коридор, а вы молчите, как будто не к вам обращаются.

– Так я… – Инночка оттолкнулась от стены. – Я… – Она не знала, что сказать. До нее только сейчас дошло, что фамилия Алика Водолеев, и значит, врач думает, что она Водолеева. – Извините, пожалуйста, я не расслышала, задумалась.

– Думать дома будете, а здесь, пожалуйста, пособраннее, пособраннее, здесь все-таки медицинское учреждение. Пройдемте, – он открыл дверь и впустил Инночку в процедурную. Алика в помещении не было.

– А где?.. – пролепетала Инночка, подавленная авторитарным тоном врача.

– Вы не волнуйтесь, ваш супруг уже в палате, чувствует он себя хорошо, но ему придется полежать у нас несколько дней. Мы хотим понаблюдать. Знаете, человек пожилой, всякое бывает. Вы согласны?

– Конечно, конечно.

– Тогда вот, заберите его личные вещи, а завтра можете его навестить. – С этими словами врач разложил перед Инночкой мокрые плавки, допотопные часы отечественного производства и вставную челюсть.

«А я-то радовалась, какие у него хорошие зубы», – подумала Инночка, глядя на пластмассовые десны – розовые с темными пятнами в углублениях. Челюсть лежала на столе, и ее нужно было взять рукой и куда то положить – в сумочку, что ли.

– Я не могу… – пробормотала Инночка.

– Что вы не можете? – удивился врач.

– Я ничего не могу… – Инночка попятилась к двери.

Оба доктора в недоумении переглянулись.

Инночка нащупала рукой дверную ручку.

– Я не его жена, я не Водолеева! – выкрикнула она. – Я не могу забрать эти вещи!

С этими словами Инночка выскочила за дверь и бросилась бежать по коридору. Драгоценности, шуба, челюсть, все перепуталось в ее голове. В кармашке сумочки позвякивали ключи от Аликовой квартиры. Инночка открыла сумочку и попыталась поймать ключи, но они выскакивали из ее рук, как будто были живыми. Наконец, она поймала металлическое кольцо и, подбежав к окошечку с надписью «регистрация», сунула туда ключ.

– Вот, возьмите, пожалуйста.

Из окошечка выглянуло удивленное морщинистое лицо, стянутое белой шапочкой на макушке. Казалось, если шапочку снять, то все морщины распустятся и лицо превратится в бесформенный мешок. Инночка отшатнулась, ее пугала старость.

– Что вы сказали? – прошамкала старушка пустым ртом.

Инночка сделала над собой усилие.

– У вас больной лежит, по фамилии Водолеев, это ключи от его квартиры. Врачи просили вам передать.

– А вы кто ему будете? – поинтересовалась старушка, принимая ключи.

– Я никто, просто случайный посетитель… До свидания. – Инночка повернулась и быстро побежала в сторону выхода.

– Я никто, никто, я ему никто, – повторяла она в исступлении. Лето шумело над ее головой молодой, еще не отяжелевшей листвой, и все вокруг было так свежо и молодо: и небо, и воздух, и люди, бегущие в разные стороны. Это завтра, завтра она будет жалеть об оставленном Алике, о потерянной квартире, шубе, украшениях, а сегодня ей хотелось бежать, сливаясь с шумной толпой. И в каждом толчке, в каждом окрике ощущать жизнь – грубоватую и веселую московскую жизнь. Она забыла, что ей самой шестьдесят: зачем вспоминать возраст, он сам о себе напомнит, когда время придет.

Инночка вскочила в вагон метро и, сжатая со всех сторон такими же, как она, живыми людьми, радостно задержала дыхание.

Ветераны

Зиновий Львович Гольдберг, пожилой человек с грустными глазами и выразительным семитским носом, находился в гостях у своего товарища Владимира Петровича Зябкина, пессимиста и пьяницы. Они сидели на кухне, по форме напоминающей скворечник. Четырехметровое пространство было окружено стенами, растущими на три метра вверх, небольшое окно с широким подоконником располагалось где-то на уровне груди, так что свет падал сверху прямо на лысину Зиновия Львовича. Он то и дело отмахивался от назойливого солнца и, печально покачивая головой, говорил:

– Да, Володя, ты прав, жизнь уже почти кончилась. Посмотреть, так вокруг нас уже почти никого не осталось. Жалко, такие хорошие ребята были…

– А чего их жалеть-то, – возразил Зябкий, поддерживая отяжелевшую голову ладонью. – Они, вон, уже отмучились, а нам еще предстоит. Это нас жалеть надо.