Дао путника. Травелоги - Генис Александр Александрович

Проглотив палитру, белый цвет становится светом. Рисуя им, китайские художники свели разноцветье мира к той его черно-белой версии, что исчерпывает полноту бытия светом и его отсутствием. Глядя на западное полотно, мы всегда можем указать, где находился источник света. В китайской картине свет – внутри, а не снаружи, его сами по себе излучают горы и реки, деревья и облака. Это – не технический, а теологический вопрос, сделавший столь непохожими пути Запада и Востока.

Мы привыкли помещать Бога по ту сторону – на мир он смотрит извне. Эту вынесенную за пределы картины точку зрения и фиксирует западный художник. Но Китай не знал потустороннего. Метафизика тут – невидимое продолжение видимого мира. Соединив одно с другим, мастер пишет пейзаж, универсальностью не уступающий “Божественной комедии”. Как Данте, китайский художник не писал с натуры. Он изображал не горы, а портрет мироздания, в которое мы входим наравне с изобильным ландшафтом.

Напоминая об этом зрителю, живописец часто сажал где-нибудь в углу самого себя. Такая композиция упраздняет масштаб: бесконечность природы соответствует безмерности духа, способного его вместить. Чтобы освободить для этого место, в душе должно скопиться немало пустоты. Поэтому монохромная живопись подражала снегу, отдавая большую часть картины белой бумаге. Впрочем, снежные пейзажи, говорили в древности, пишут не для красоты, а для самосовершенствования – чтобы воспитать в себе “благородное одиночество и освободиться от вульгарности”.

Добиться этого мне помешал возникший из тумана японский турист с неизбежным, но бесполезным фотоаппаратом. Не замечая меня, он по-своему праздновал пребывание в горах. Низко кланяясь невидимым вершинам, японец звонко хлопал в ладоши, приветствуя обитающих здесь духов.

Сжившиеся с безлюдьем, горные боги ни на кого не похожи. Лишенные звериных черт и людского облика, они носятся между мертвыми вершинами, одушевляя своей ветреной пляской бездушный ландшафт. Им нет дела до грехов и благодеяний. Помощи от них дождаться труднее, чем беды. Занятые собой, они позволяют лишь со стороны любоваться игрой их непомерных сил. Благочестиво взирая на это зрелище, люди учатся торжественной бесцельности превращений, в череду которых готовятся вступить. Горные боги безжалостны и красивы. Умирать с ними легче, чем жить.

Уроженцы иного ландшафта, мы предпочитаем чужим богам своих. Если горные духи облюбовали снега и скалы, то наши живут поближе к воде. Эти – речные – боги много пьют, ходят в тельняшках и невразумительно бормочут что-то умилительное. Однако не следует их путать с Митьками – они завелись намного раньше. Одного из них описал еще Вяземский:

К глупым полон благодати, К умным беспощадно строг, Бог всего, что есть некстати, Вот он, вот он, русский бог.

Если горные духи не похожи на людей, то речные от них не отличаются. Беззлобные и беззаботные, они, как болото, готовы всех сравнять с собой. Топя в своей доброй простоте все, что высовывается, они ничуть не уступают в могуществе горным духам.

Не силой, говорили римляне, а частым падением точит вода камень, чтобы извести горы в песок, в безмятежную отмель, из которой торчат русые головки остывающих в речной воде бутылок. Эта мысль помогла мне вернуться засветло.

Полярная щука

Рыбацкий лагерь мы выбрали по телефону.

– Ехать, пока не упрешься, – объяснил владелец избушки, которую он собирался нам сдать за немалые для канадской глуши деньги.

– Медведи, – боязливо спрашивала жена, – у вас есть? А то мы с детьми.

– Не беспокойтесь, – угодливо тараторил почуявший наживу хозяин, – все у нас есть: медведи, лоси, индейцы.

– И врач?

– Конечно. Полчаса лету, если у вас есть биплан.

– А если нет? – вскинулась жена. – А если аппендицит?

– Well, – устало ответил канадец, и мы отправились в путь.

Два дня спустя кончился асфальт и началась тундра. Болото мы пересекли на гусеничной танкетке, озеро – в моторке. На берег высадились с трудом – его почти что и не было. Деревья входили в воду по пояс, расступившись лишь для причала и дощатой хибары. На пороге сидел индифферентный заяц.

Распрощавшись с Хароном, мы остались совсем одни – даже радио ничего не брало. Зато здесь была рыба. Это выяснилось сразу, когда кто-то перекусил леску. Мы поставили стальные поводки и вспомнили “Челюсти”.

Рыбалка – дело тихое, хотя у рыбы и ушей-то нет. Молчание помогает собраться, потому что азарт рыбалки – в напряженном ожидании. Раз за разом падая в темную воду, блесна мечется в поисках встречи, редкой, как зачатие. Отличие в том, что такое трудно не заметить и на другом конце снасти. Налившись чужой тяжестью, леска твердеет и дрожит от нетерпения. Подавляя первый импульс (рвануть), ты шевелишь спиннингом, показывая, кто хозяин положения. Чем крупнее зверь, тем дольше будет танец. Подчиняясь его дерганому ритму, время движется неровными толчками. Выделывая бесшумные виражи, рыба сужает круги, чтобы навсегда уйти под лодку. От ужаса упустить свой шанс ты теряешь голову и, уже не думая продлить наслаждение, торопишь финал. Последнее, самое опасное, напряжение лески – и рыба медленно, как остров, поднимается из воды. Даже увидав предмет страсти, ты не веришь своему счастью – и правильно делаешь, потому что в воздухе ослабевает верный ток натяжения, связывавший вас целую вечность. Внезапная легкость предсказывает фиаско, и ты молишься только о том, чтобы взвившаяся в небо рыба упала в сеть подсака.

Канадская щука и в лодке может откусить палец, но тебе все равно. Прикуривая дрожащими руками, ты прислушиваешься к стихающему хору довольных мышц, удовлетворивших свою тягу к любви и убийству.

В рыбалке много непонятного – почти все. Этот промысел ведет в самое темное из доступных нам направлений – в глубину. Пределом широты служит прикрывающаяся горизонтом бесконечность. Если наверху взгляд теряется в пространстве, то внизу глазу и делать нечего. Глубина кажется нам бездонной, ибо жизнь редко уходит с поверхности. Не рискуя углубляться, мы оставляем таинственную толщу в резерве или – как в данном случае – в резервуаре.

Вода надежно растворяет тайны. Она ведь и сама такая. Даже страшно представить, кем надо быть, чтобы в ней водиться. Рыба о воде не догадывается, пока мы ее оттуда не вытаскиваем. Предсмертное открытие сразу двух новых стихий, своей и чужой, ее утешение. То, что момент истины оказывается последним, еще не повод, чтобы рыбе не завидовать. Китайцы так и делали. Играющие рыбки внушали им свои желания – что бы это ни значило.

Но мы предпочитаем любоваться рыбой в ухе. Варить ее надо, как чай – ничего не жалея, и тогда в одной клейкой ложке соберется жизнь с гектара воды.

Объезжая озеро на моторке, мы поражались вечным излишествам природы. Если в море нет берегов, то здесь их слишком много. Головоломные закоулки внушали паническую мысль о кишечнике. Попав внутрь несоразмерного нам организма, мы держались в виду лагеря – пока не упал туман. Нижняя вода соединилась с верхней, вложив лодку в сэндвич. Сузив перспективу, туман открывал только ту часть дороги, которую можно пройти на ощупь. Натыкаясь на ветки, острова и камни, мы передвигались по все более незнакомому пейзажу. Неповторимые, как буквы бесконечного алфавита, окрестности отказывались складываться в карту.

Положение становилось странным: стоять глупо, плыть некуда, бензин на исходе и есть нечего. Я всегда интересовался кораблекрушениями, но мы его еще не потерпели. Вспомнив мудрецов, отличающихся от нас не тем, что они делают, а тем, чего не делают, мы покорились судьбе и – заодно – забросили удочки.

Когда стало темно и страшно, из протоки выплыла лодка. Мы удивились не меньше Робинзона, а обрадовались больше его. Он дикарей боялся, мы в них не верили, как все, кто помнил югославские вестерны с Гойко Митичем.