Изотопы для Алтунина - Михаил Колесников

— Мы все собрались здесь, дорогой Сергей Павлович, чтобы первыми, пока не появились сообщения в печати, поздравить вас с немаловажным событием в вашей личной жизни да и в жизни всего завода: мы решили выдвинуть вас кандидатом в депутаты местного Совета! Нужно ваше согласие. — Он стискивает твои пальцы, затем обнимает тебя, и вы трижды расцеловываетесь. Они все тут не сомневаются, что Алтунин даст согласие.

И если до этого момента все хранили лукавую сдержанность, то теперь скопом наваливаются на тебя, жмут руки, обнимают.

Говорят речи. Ты стоишь оглушенный всем происходящим, жалко улыбаешься, несмело отвечаешь на поздравления: нужно что-то говорить, а хочется плакать. Зачем? Почему я? Почему не другой? Да ты и плачешь, только незаметно для себя. Размазывая слезы тыльной стороной руки, смеешься и чувствуешь, как от нервного напряжения дрожат губы. А ведь именно сейчас у тебя должен быть величественный вид, как у того кузнеца, перековывающего меч на орало: ты будешь воплощать Советскую власть!

О чем они говорят в эти минуты?

— Помню, Сергей Павлович спрашивал у всех, да и у меня тоже: для чего человек родится? — говорит Карзанов. — Признаться, никто ему так и не объяснил толком, для чего. А сейчас скажу: человек родится для того, чтобы выявить в труде свою творческую сущность. Мы много рассуждали с Сергеем Павловичем о счастье, в чем оно? Теперь я думаю, что наша общественная система, социализм, коммунизм, не подносит каждому счастье на тарелочке с голубой каемочкой, не дает какого-то запланированного, готового счастья; она, эта система, представляет лишь максимальную свободу поисков личного счастья. Свободное и всестороннее развитие личности и есть счастье!..

После него говорит Самарин. Блестят свекольно-красные щечки, лучатся остро-серые глаза.

— Ну, что касается философского истолкования, тут я не очень силен и, признаться, не задумывался, для чего человек родится, — говорит он, подмигивая тебе. — А вот для чего родится рабочий человек, знаю.

Он глубокомысленно молчит минуту, затем произносит торжественно:

— Рабочий человек родится для того, чтобы через труд свой перейти не только к управлению производством, но и к управлению государством. Всегда держи перед глазами эту высокую цель, Сергей Павлович... Как бы порадовался твой отец, если бы...

...Ты идешь по территории завода, по цехам: здесь уже знают обо всем. Оказывается, ты один не знал, а все давно знали. У твоих товарищей рабочих нет того почтительного отчуждения, какое возникает обычно, если вдруг человек обретает славу, известность. Они запросто здороваются с тобой, шутят, подпускают «шпильки» в адрес автоматизации свободной ковки «через водородную бомбу». Коля Рожков держит огромную рыбину за палку, проткнутую через ее жабры.

— Это вам от коллектива нагревальщиков, небось проголодались? Можем зажарить, не отходя от пламенных печей.

— Хариус? Красив, молодчик. Где ты раздобыл его, Коля?

— Вылепил из глины. Я теперь перешел на изображение животного царства. С людьми канители много — всегда промашка.

Вот они, люди, творящие чудо автоматизации: Букреев, Пчеляков, Носиков, Коля Рожков... Их много, весь завод. Одним словом, коллективное творчество. Да по-другому сейчас и не может быть. Вы стремитесь автоматизировать свободную ковку, не жалеете себя, и никто не помышляет о высоких наградах. Почему же кандидатом в депутаты сделали тебя одного?.. Лядов, Шугаев, Самарин и, конечно же, директор завода, партийная и профсоюзная организации, рабочие — это они решили так. Воля коллектива... Она всюду и во всем, воля коллектива.

Ты обрел свое счастье. Сейчас оно кажется тебе полным... Но почему в твоих глазах застыло сомнение, почему не разглаживается резкая складка на лбу?.. Чем ты недоволен, Алтунин?

Ты можешь гордиться собой. Но ты почему-то не гордишься.

Почему перед твоим мысленным взором вдруг возникают два лица: вечно ухмыляющаяся физиономия уволенного Панкратова и высокомерное, одухотворенное неведомыми раздумьями лицо Петра Скатерщикова?

Тебе помогли, Алтунин. Ты благодарен всем. Тебя выдвинули. Считают чуть ли не эталоном рабочего человека.

Но почему ты не помог Панкратову? Говорят, в другом цехе, куда ушел он от вас, ходит в ударниках коммунистического труда. Другие смогли, а ты не смог. Почему ты не удержал у себя в цеху этого прекрасного специалиста? Может быть, тебе надоело со всеми возиться?.. Ведь Панкратов тогда не был в бригаде. Не был. А не задумывался ли ты над тем, сколько вложили в тебя другие, сколько было проявлено ими терпения и такта по отношению к тебе? Они отдавали тебе все, не требуя благодарности и даже не рассчитывая на нее. У них хватило выдержки и терпения. Они не думали, в чьей ты бригаде. Ты, рабочий, а это значит — великая ценность.

Ах, да, ты воспитывал Скатерщикова, сделал из него лучшего кузнеца! В самом деле, похвально. Но где он, этот лучший кузнец? Почему ушел с завода, ушел, даже не простившись, унося горечь в своем сердце? Чем ты помог своему другу, такому же рабочему, как ты, в эти тяжелые дни? Да, да, он вел себя гордо, неприступно, и высокая комиссия решила... и так далее и тому подобное. А может быть, это и есть результаты твоего так называемого «воспитания»? Почему ты остановился на полдороге, «недовоспитал», отступился? Это самое большое твое поражение, Алтунин. Если бы ты загубил слиток весом в пятьсот тонн, да хоть десять таких слитков, твое поражение не было бы столь глубоким, как в истории со Скатерщиковым. Ты расписался в своей слабости, перестал быть авторитетом для Скатерщикова, подменил истинную тревогу и боль за товарища полумерами, уговорами, осуждениям. Пока он прислушивался к каждому твоему слову, пока не проявлял самостоятельности, ты готов был возиться с ним, став в позу учителя. Все ли ты сделал? Тебе кажется, что все. Но почему совесть твоя неспокойна?

А сегодня с тобой что-то случилось, и ты вдруг понял, что были иные пути... Нельзя полагаться полностью на сознательность другого. Это глупая игра в благородство. Скатерщиков ушел от тебя, бросил завод, а ты все надеешься, что он вернется. Психологические эксперименты... Глупо. Ну а если бы это был не давний приятель, а брат твой? Как поступил бы ты? Неужели позволил бы ему уйти, стать недругом твоим?

У тебя особые отношения с Петром — тебе незачем играть с ним. Ты должен заставить его вернуться. Да, да, заставить. У нас иногда бывает слишком много амбиции: почему я должен его уговаривать, я ведь не самый главный? Но ты и есть всегда самый главный, когда речь идет о близком тебе человеке. А сейчас, когда тебе решили оказать такое доверие, ты поднимаешься как бы на новый уровень, когда все личное отступает на задний план. Ты должен, обязан... Нужно найти те особые слова, которые вернут Скатерщикова.

...И он поехал снова на квартиру Скатерщикова. Но того не оказалось дома. Тогда Алтунин подошел к игрокам в домино и сказал:

— Передайте: приезжал командир отделения, в котором он служил. Хотел повидаться.

Все понимающе заулыбались.

Но Петр так и не пришел в цех. Даже воспоминания о прошлом не затронули в нем ни одной струны. Ведь он взял расчет...

Бушевал Самарин.

— Сбежал! Такого кузнеца потеряли! Это твоя школа, Алтунин. Куда же ты глядел? Снять его с Доски, снять!..

Все чувствовали себя почему-то виноватыми. Можно убеждать, упрашивать, в конце концов припугнуть плохой характеристикой, но когда натыкаешься на стену, то невольно опускаются руки.

Почему всех взволновал уход Скатерщикова? Ведь и до этого брали люди расчет? Ну, зазнался человек, даже пытался бросить тень на других — казалось бы, ушел, слава .богу.

Но в бригаде гидропресса все ходили злые, будто потерпели крупное поражение. Скатерщиков пренебрег всем: рабочей честью, чувством товарищества, комсомольским долгом, и это как-то не укладывалось в голове. Неужели можно пасть так низко? Неужели индивидуализм ничем нельзя выжечь из него? Неужели бессильна вся общественность?

Алтунина хоть и не осуждали открыто, но он догадывался: уход Скатерщикова почему-то приписывают на его счет. Нелепо. Но это так.

...Ковка была ответственной. От Алтунина требовалось все его мастерство. Но он никак не мог сосредоточиться. «Взял-таки расчет!»

Каждое слово Алтунина было налито яростью; казалось, одним взглядом он в состоянии оттолкнуть трехсоттонный слиток.

— Закатать хвостовик!

— Отрубить прибыль!..

— Проковать на квадрат!..

— Проковать на восьмигранник!..

Голос был какой-то отсыревший, хриплый.

В пересменку в прессовое отделение заглянул Карзанов.

— Не забыли?.. Завтра переносим испытания со стенда на гидропресс. А сегодня нужно еще раз все проверить.

— У меня сегодня чугунная голова, — пожаловался Сергей.

— Сойдет. Лишь бы не липовая.

Неужели завтра все кончится?.. Даже не верилось в это. А о результатах Сергей почти не думал, был как-то равнодушен к ним. Очень уж устал, выдохся...