Покушение на Гейдриха - Мирослав Иванов

А в 1945 году, когда рейх затрещал по всем швам, — сюда приехал Гиммлер, небритый и усталый. Они заперлись с хозяйкой в одной из комнат и о чем-то говорили. На другой день эта баба приказала переделать один из грузовиков в фургон, распорядилась перебить всю птицу— гусей и кур, погрузила все это, да еще несколько мешков зерна и картошки и в начале апреля укатила вместе с гувернанткой, детьми и Вагницем куда-то на запад.

Перед отъездом она собрала всю прислугу и сказала, что, дескать, через полтора месяца вернется… Из склепа забрала с собой гроб Клауса. Потом я слышал, что этот цинковый ящик нашли где-то за деревней. Наверно, она не захотела с ним таскаться.

СВИДЕТЕЛЬСТВО ПОДПОЛКОВНИКА ЧЕХОСЛОВАЦКОГО КОРПУСА

Мы с нетерпением ждали этого дня, знали, что к нам, — Бузулук, приедет Клемент Готвальд. После обеда 27 мая 1942 г. он должен был выступить в местном кинотеатре на собрании актива.

Мы все собрались там, все, кроме тех, кто был в отъезде или занят на службе. В зал набилось полно народу. Вместе с Готвальдом в президиуме сидел Вацлав Конецкий, приехавший с Кроснаржем и Врбенским. Перед Готвальдом лежали листочки бумаги — тезисы выступления. Я сидел в первом ряду и делал заметки. Насколько я помню, Готвальд говорил о том, что мы все сплоченно, в едином строю должны идти в бой с врагом, не ловчить надо, не лавировать, а воевать. Готвальд призвал нас всегда быть на стороне Советского Союза. А еще Готвальд говорил о том, какой будет наша страна после войны.

После его выступления должны были начаться прения, но, как часто бывает, никто не решался взять слово первым. Тогда я поднял руку и вышел на трибуну. Говорил о том, что мы выступаем против немецкого фашизма единым фронтом и что речь идет не просто о лояльности по отношению к Советскому Союзу — мы с ним друзья навсегда.

Насколько я помню, на собрании мы еще не знали о покушении. Должно быть, известие пришло позднее. Позже мы перешли в столовую, и там еще долго продолжалось обсуждение… Если бы мы узнали о покушении еще во время актива, представляю себе, какой бы начался шум и ликование. Такое я запомнил бы. Весть о покушении распространилась уже вечером. У нас было несколько радиоприемников, при них постоянно кто-то дежурил. Мы слушали Прагу, Москву, Лондон и ежедневно издавали краткий бюллетень новостей. На следующий день, 28 мая, этому событию был посвящен специальный выпуск…

Новость произвела огромное впечатление. «Здорово все получилось, наш народ дал отпор фашистам», — радостно говорили мы. Успех этого предприятия поднял дух народа, явился моральной поддержкой. Однако возникал вопрос: каждое боевое задание надо выполнять с минимальными потерями, а вот в данном случае оправданны ли неизбежные огромные жертвы! С одной стороны, мощный моральный стимул, с другой — такая цена… Мысль эта не давала покоя. Мне не верилось, что Бенеш дал согласие на покушение, разве только ради узких, корыстных интересов нашего лондонского правительства. Ведь Бенеш всегда противился боевым действиям! Вся политика лондонского правительства являла полную противоположность нашей. Мы на Востоке хотели, чтобы родина сражалась, чтобы, образно говоря, за каждым деревом стоял партизан. Бенеш выступал против, он утверждал, что территория нашей страны не годится для партизанской борьбы. Линия руководства Чехословацкой коммунистической партии, находящегося в Москве, была ясна — бить фашистов. Линия эмигрантского правительства в Лондоне — выжидать…

Хотел бы я знать реакцию Бенеша, когда ему сообщили, какие огромные потери принесла «гейдрихиада».

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Adagio ma non troppo

Ты не имеешь права жить только для себя;

нет, — только для других…

Людвиг ван Бетховен.

ЧЕТВЕРТЫЙ МОНОЛОГ ЖЕНЩИНЫ ИЗ ДОМА НА ЖИЖКОВЕ

Я рассказывала уже о парашютисте Зелинке-Шварце, который жил у нас, а потом переехал на Карлову площадь. Наверное, надо начать с него.

У этого Зелинки на Жижкове жила сестра, он иногда к ней заходил. Он был у нее и в день покушения. Он понятия не имел о том, что собираются предпринять Габчик с Кубишем, и спокойно пошел к сестре, говорил с ней о чем-то. Было около одиннадцати. Ни мы, ни он еще ни о чем не знали. Он зашел к пану Зеленке. На другой день после покушения мы его видели снова.

А в день, когда произошло покушение, ко мне приезжал мой двоюродный брат. Его ребенок лежал в Праге в больнице, ему делали пластическую операцию. Брат с племянником переночевали у нас, и на следующий день я проводила их на вокзал. Только я вернулась домой, у нас появился Кубиш. На нем был синий плащ железнодорожника. Выглядел он измученным и сразу лег на кушетку.

— Что с Малышом? — спросил он. Так он называл Габчика.

— Вчера, после взрыва, он был у Зеленки, — сказал муж. — Попросил у его жены плащ. К нам не заходил. А жена Зеленки говорила, что он ей принес букетик фиалок и потом как будто отправился к Фафекам.

У Кубиша вся грудь была в крови. Муж вынул пинцетом осколки, сделал ему перевязку и дал чистую нижнюю рубашку, а потом позвал Зеленку. Не успели Кубиш и Зеленка сказать друг другу и двух слов, как в дверь позвонили. Это был Шварц.

Кубиш рассказал, как все произошло.

— Вальчик с опозданием подал нам знак зеркальцем.

Потом мой муж спросил:

— Куда же вы теперь?

— Не беспокойтесь. У меня кое-что приготовлено, — сказал пан учитель.

Потом муж вышел, чтобы не мешать им. Примерно через час они кончили свои разговоры.

Я пришла домой с вокзала и говорю пану Зеленке:

— Кто-нибудь из ребят мог бы заночевать у нас. Если явится гестапо, можно перелезть из ванной комнаты через вентиляционный колодец в среднюю пустую квартиру.

Раньше в той квартире жила еврейская семья, но ее отправили в Терезин.

Учитель покачал головой:

— Мы нашли кое-что понадежнее, не беспокойтесь. Мы их так спрячем, что никто не найдет. Но если у вас есть теплое белье, дайте его Зелинке. Там будет холодно.

Муж дал ему шерстяное белье, бритвенный прибор и буханку хлеба. Ребята попрощались, и все разошлись. Пан Зеленка пошел к себе домой наверх, а они — к трамваю.

Мы не знали, где их укрыли. Позднее пан учитель рассказал, что первым до тайника добрался Зелинка-Шварц. Еще в тот же день, когда ушел от нас, то есть в четверг. Остальные собрались там а пятницу и субботу. Последним был Опалка — он пришел несколько дней спустя.

Где были Кубиш с Габчиком в ночь со среды на четверг — в канун покушения, трудно сказать. Может быть, у Фафековых.

С того четверга мы больше никого из них не видели.

Пан учитель несколько раз заходил к нам и говорил, что все в порядке.

Они были хорошие ребята.

В воскресенье перед покушением они пришли к нам перекусить. Габчик делал вид, что ему весело, и все время пел…

Только однажды возник трудный момент. В этом был виноват Шварц. Я уже вам говорила, он жил у нас после Кубиша и Габчика. У нас в ванной, там, где лежали зубные щетки и паста, хранился его шприц с ядом. И вот, уходя в тайник, эту штуку он забыл. Мы ее совсем не заметили, и когда потом по всему городу проводили обыски, гестаповцы пришли и к нам. Один немец осматривал ванную. Он посмотрел на полочку, потянулся туда… В этот момент мы с мужем оба вспомнили о шприце и прямо-таки окаменели. Но, к счастью, тот немец взял только коробку из-под сигарет, а шприц с ядом и не заметил. У меня ноги были как деревянные, в ту минуту я не могла даже дышать. Потом они ушли.

О смерти пана учителя я рассказывать не буду. Это для меня очень тяжело. Пусть расскажет кто-нибудь другой. Его сын Енда, говорят, отравился в Крчском лесу. А товарищ Енды по школе, молоденький Рут, тоже погиб вместе с родными.

Это было очень тяжелое время.

До этого мы жили как бы без особых забот, а тут вдруг каждый честный человек понял, что надо что-то делать. Мой муж говорит, что нельзя на зло отвечать злом. Но в те времена речь шла совсем об ином. Мы защищались. Мы все боролись и были вместе.

ВОСПОМИНАНИЯ ВТОРОГО ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНИКА

У меня в те дни было немало волнений: моего старшего сына Мирослава арестовали за коммунистическую деятельность. Мы знали, что он связан с подпольем, если я не ошибаюсь, с товарищами в организации Смиховского района. Они печатали и распространяли листовки. Вы знаете, гестаповцы особенно жестоко преследовали коммунистов. И вот, что бы я ни делал, все думал о сыне: что с ним будет, как ему помочь…

Сначала его отправили в концлагерь Терезин, потом он сидел в одиночке тюрьмы в Бауцене, в Байрейте. Мы с нетерпением читали каждую строчку его писем. Жена ужасно переживала, настроение у нас было, сами понимаете, хуже некуда.