Поднятые по тревоге - Иван Федюнинский

И вот наступило 18 января, день, когда армии сделали последний, решительный рывок.

В 12 часов подразделения 136-й стрелковой дивизии и 61-й танковой бригады Ленинградского фронта, успешно отразив контратаку, на плечах отходящего врага ворвались в Рабочий поселок № 5 и соединились с частями 18-й стрелковой дивизии 2-й ударной армии.

Прорыв блокады был осуществлен! То, о чем так долго мечтали героические защитники Ленинграда, чего ждали все советские люди, свершилось. Это был знаменательный и очень важный по своим военным и политическим последствиям прорыв.

А утром 19-го числа на весь мир прозвучало сообщение Советского информбюро, в котором, в частности, говорилось: «Прорвав долговременную укрепленную полосу противника глубиной до 14 километров и форсировав реку Нева, наши войска в течение семи дней напряженных боев, преодолевая исключительно упорное сопротивление противника, заняли г. Шлиссельбург, крупные укрепленные пункты Марьино, Московская Дубровка, Липки, Рабочие поселки № 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, станцию Синявино и станцию Подгорная.

Таким образом, после семидневных боев войска Волховского и Ленинградского фронтов 18 января соединились и тем самым прорвали блокаду Ленинграда».

Далее в сообщении указывалось, что на поле боя осталось 13 тысяч трупов гитлеровских солдат и офицеров, что взято более 1250 пленных, захвачены многочисленные трофеи.

Победа была большая, но ее следовало закрепить. Гитлеровцы не желали смириться со своим поражением.

Они продолжали подбрасывать силы в район Синявино. Угроза нашему левому флангу вырисовывалась все явственнее. Можно было предполагать, что гитлеровцы попытаются восстановить блокаду Ленинграда. Командование Волховского фронта приняло необходимые меры. В ночь с 19 на 20 января был произведен сильный огневой налет по войскам противника, сосредоточивающимся в районе Синявинских высот. Кроме того 20 января мы усилили левый фланг тремя дивизиями. С их командирами я выехал в район рощи Круглая для уточнения задачи на местности.

Недалеко от опушки рощи противник заметил наши автомашины и сделал по дороге непродолжительный, но довольно сильный огневой налет. За шумом мотора мы не услышали шелеста летящих мин, и они неожиданно для нас стали рваться совсем рядом. Осколки повредили двигатель, автомобиль остановился.

Мы вышли из машины. Шофер Александров поднял капот. От неглубоких свежих воронок пахло взрывчаткой. Комья выброшенной взрывами земли чернели на снегу.

Снова заработали вражеские минометы. Я упал по левую сторону машины, Александров по правую, а полковник Московский, втянув голову в плечи, согнувшись, побежал назад.

Раздалось несколько разрывов. Что-то сильно ударило меня в правое бедро. Вначале, как это всегда бывает при ранениях, я не почувствовал боли, но, когда попытался подняться, едва не потерял сознание.

— Александров, ты жив? — окликнул я шофера.

— Ранен, товарищ генерал, — отозвался водитель. — Не могу встать.

Так мы и лежали на снегу возле машины, пока не подоспели порученец, адъютант и офицеры оперативного управления, ехавшие следом за нами. Они привезли и полковника Московского, которого встретили на дороге. Полковник был цел и невредим. Меня и шофера наспех перевязали и повезли на КП дивизии полковника Вержбицкого. Это было сделано вовремя, потому что противник опять принялся обстреливать дорогу.

Какой-то пожилой солдат, наблюдая, как нас, раненых, неумело пытаются перенести из «виллиса» в землянку, укоризненно проговорил:

— Нешто так раненых можно носить? Он на минуту скрылся в землянке и вернулся с плащ-палаткой:

— Кладите на палатку, сподручнее будет нести. В землянке врач наложил мне новую повязку, и уже на санитарной машине меня повезли в госпиталь, в деревню Горка, где хозяйничал хирург профессор А. А. Вишневский.

Мы с ним были хорошими знакомыми и, можно сказать, друзьями. Вишневский осмотрел рану, приговаривая ворчливой скороговоркой:

— Так, так… Тут больно? Я так и думал. Здесь тоже? Очень хорошо… Буду оперировать, причем сегодня же.

В ломик, где я лежал, ожидая операции, пришли товарищи Мерецков и Мехлис.

— Не волнуйтесь, Иван Иванович, — сказал Мерецков. — Все будет в порядке. А нам-то сообщили, что вас ранило в голову.

Долго разговаривать нам не дали: пришли санитары и перенесли меня в операционную.

— Что же, приступим к делу! — ободряюще глядя на меня, бросил Вишневский, которому сестра уже подавала стерильный халат.

— Резать будешь? — спросил я хирурга.

— Буду. А что, страшно?

— Не страшно, а только я замёрз сильно. Прикажи дать коньяку. Не повредит?

— Не повредит, — согласился хирург и распорядился, чтобы принесли коньяк.

Вишневский подошел к столу в белой марлевой маске, скрывающей нижнюю половину лица. Я лежал, полузакрыв глаза, но все же видел, как уверенной рукой с сильными подвижными пальцами он сделал разрез, словно провел легкую черту.

Операция началась. Хирург производил ее под местной анестезией — против общего наркоза я решительно воспротивился.

Несмотря на обезболивающие средства, ощущения были, мягко выражаясь, не из приятных. К тому же операция длилась мучительно долго. В конце концов я не выдержал:

— Дай еще коньяку, Александр Александрович, больно же…

— Что, жжет? — буркнул хирург, не отрываясь от работы. — Пустяки, будет еще больнее. Придется потерпеть. Сейчас достану осколок, вычищу рану… А коньяку больше нельзя.

— Ну хоть папиросу дай.

Наверное, курить во время операции тоже не полагалось, но Вишневский разрешил.

У меня хватило сил сделать только несколько затяжек. Потом закружилась голова. Однако боль как будто немного стихла.

Около двух часов оперировал меня Вишневский. Я знал, что Александр Александрович крупный специалист, прямо-таки художник в своем роде, но, измученный долгой операцией, сказал ему:

— Возишься столько времени, а еще профессор!

Вишневский понимал мое состояние, поэтому не обиделся. Он только проговорил:

— Терпи. Случится с тобой что-нибудь плохое после операции — мне отвечать.

Наконец все было кончено. Вишневский дал мне на память осколок зазубренный кусочек металла размером почти в четыре квадратных сантиметра.

Уже на другой день я почувствовал себя лучше. Несколько раз заходил ко мне Вишневский, осматривал, сам сделал перевязку. Я отказался ехать в далекий тыловой госпиталь и остался в Горке.

Потянулись однообразные, скучные дни. Читать мне много не позволяли. В комнате, где я лежал, был только телефон ВЧ, но и тот все время молчал. От нечего делать я подолгу разглядывал бревенчатую стену, возле которой стояла моя кровать, и изучил все сучки на ней.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});