Клиника верности - Мария Воронова

— А как ты хотела? — спросил он с обманчивым спокойствием.

— Я воспитывала ее в традициях нашей семьи, — отчеканила Тамара, — и вправе была ожидать, что она представит мне своего жениха заранее, чтобы я могла составить о нем мнение и решить, можно ли ей за него выходить. Слава Богу, я прекрасно разбираюсь в людях. Я думала, она понимает, что в первую очередь нужно сохранять достоинство, а она побежала за этим красавчиком, как мартовская кошка. Она должна была…

Тут терпение Ильи Алексеевича лопнуло.

— Должна была? — заорал он. — Кому? Тебе?

— И мне в том числе, — спокойно подтвердила Тамара.

— А ты? Ты ничего не должна ей была? У тебя вообще как хватает наглости заявлять, что ты ее воспитывала, когда ты замечала ее, только если она в чем-то тебе мешала? Или если хотелось на ком-то сорвать зло, а меня поблизости не было! Тамара, если бы у нас был дом побольше и средства на гувернантку, ты бы вообще не знала свою дочь в лицо!

— Илья!

— Ах, она должна была тебя спросить! А что ты сделала, чтобы ей хотелось тебя слушать? Ты, может, вела с ней задушевные беседы? Может, интересовалась ее жизнью? Может, в чем-то помогала ей? Да ни хрена подобного! Ты удивляешься, что она не показала тебе жениха, после того как выдавила из дома всех ее подруг?

— Немедленно замолчи! — Тамара вскочила, чуть не опрокинув тарелку с борщом. — Ты несешь ахинею! По-твоему, я должна была терпеть в доме малолетних шалав, потому что никого другого она сюда не приводила? Как ты смеешь говорить, что я плохо ее воспитывала, что ты вообще в этом понимаешь? И не ори на меня! Твоя воля, так ты бы ее вообще распустил!

Руки Ильи Алексеевича тряслись, ему хотелось отвесить жене пощечину и назвать ее словами, недопустимыми в женском обществе. Он из последних сил сдерживал себя. Смотреть на Тамару было противно, он рывком распахнул форточку и закурил, судорожно затягиваясь.

Почему он так волнуется, почему ему так плохо? Разве он узнал что-то новое? Разве раньше ему было неизвестно, что Тамара — холодная и бездушная женщина, которой, в сущности, безразлична судьба мужа и ребенка? Разве он видел от нее когда-нибудь нежность и поддержку?

— В общем, так, — сказал он, по-прежнему стараясь не смотреть на жену. — Алиса выросла, воспитывать ее поздно. У нее началась новая, взрослая, жизнь, и если что-то пойдет не так, то не потому, что она плохой человек, а потому, что мы с тобой плохо подготовили ее к этой жизни. Теперь мы можем только помогать ей. Прошу тебя, одумайся, прими ее такой, как есть, и, поверь, она ответит тебе благодарностью. Кстати, если хочешь знать, это я решил не сообщать тебе о свадьбе заранее!

— Что?!

— Да, представь себе. Я прекрасно знаю Ивана по работе, это очень достойный молодой человек — и по моему мнению, и по мнению всех сотрудников. Мне совершенно не хотелось, чтобы прекрасный зять сорвался с крючка из-за твоих глупых фанаберий. Так что Алиса ни в чем не виновата перед тобой.

— Да ты понимаешь, что наделал! Какое ты имеешь право что-то решать, когда дело касается нашей семьи? Ты поступил как последний сводник! Ваня этот! Что ты о нем знаешь? Выпил с ним, вот он тебе уже и хороший человек! Фу, гадость какая!

— Тамара! Разыгрывай перед кем хочешь свои спектакли, но я живу с тобой двадцать лет и знаю тебя лучше, чем себя самого. Если хочешь, облегчи душу, оскорби меня какнибудь еще, но завтра мы пойдем к Алисе, и ты скажешь, что рада за нее, а с Ванькой будешь приветлива и мила.

— Ты, кажется, диктуешь мне условия?

— Нет. Просто предупреждаю. Или так, или я разведусь с тобой.

— Напугал!

— Не знаю, напугал или обрадовал, только если завтра мы не проведем у Алисы приятный вечер, причем приятный для всех членов семьи, а не только для тебя, то послезавтра утром я подаю заявление на развод. — Илья Алексеевич устало выкинул окурок в форточку. — Я хочу общаться с дочерью так, как считаю нужным, не оглядываясь на твои идиотские запреты, — пояснил он, ибо жена отвечала каменным молчанием.

Она достала из микроволновки второе, капнула на котлеты кетчупа и, поразмыслив, положила себе салата.

— Что ж, если все так, как ты говоришь, получается, она не настолько виновата, — сказала Тамара холодно. — Алиса, конечно, не должна была тебя слушаться, но я могу понять, что, увидев в тебе союзника, она совершенно забылась. Ничего хорошего в этом нет, но я пойду к ней завтра.

— Вот и хорошо! Тамара, ты молодец! Они с Ваней так будут тебе рады, да они что хочешь для тебя сделают, они на руках тебя носить будут за то, что ты их простила!

— Сомневаюсь. Да, Илья, хочу тебя поздравить! Ты пустил под откос судьбу нашей дочери. Ради Бога, общайся с ней как хочешь, не советуйся со мной, и посмотрим, как еще ты отравишь ей жизнь, каким еще гадостям научишь.

1993 год

Альберт Моисеевич ухаживал скромно, но настойчиво. Пока роман удавалось хранить в тайне от коллег, они вели себя очень сдержанно, обращаясь друг к другу исключительно на вы и по имени-отчеству, хотя вся больница называла Альберта «Моисеич». Он часто забегал к Жанне в кабинет, но это никого не удивляло: все хорошие врачи стремились сами посмотреть снимок, причем до описания рентгенолога, чтобы не идти на поводу у его заключения.

Он появлялся на пороге, веселый, встрепанный, в мешковатой хирургической форме, и Жанна чувствовала, как по телу разливается уютное тепло. Она ставила снимок на негатоскоп, Альберт склонялся к ней якобы для того, чтобы внимательнее рассмотреть детали рентгенограммы, а сам украдкой целовал ее в шею и шептал что-нибудь смешное и нежное.

Иногда совал в карман шоколадку или пирожок из буфета.

Жанна не могла ходить с ним на свидания из-за Верочки, потому пришлось представить его соседкам в качестве официального ухажера. Альберт стал приходить к ней запросто, почти каждый вечер. Он мирно пил в кухне чай, ожидая, пока Вера уснет, слушал жалобы соседок на здоровье и без всякого сопротивления осматривал их артритные коленки. Потом Жанна приглашала его в комнату, и они устраивались на подоконнике, разглядывали друг друга в мягком свете летних сумерек и целовались. Его большие руки невесомо касались ее плеч, и Жанна чувствовала жар его пальцев сквозь тонкий ситец халатика. Насколько развязным Альберт был на людях, настолько нежным и сдержанным — наедине с ней. Его прикосновения не могли обидеть, смутить, они вызывали не плотское желание, а ответную нежность.

В его руках Жанне было тепло и спокойно, забывались все житейские трудности, и плохое, тяжелое прошлое улетучивалось, исчезало, как капля росы под лучами солнца. «Все будет хорошо, — думала она, склоняя голову на костлявую грудь Альберта, слушая ровное биение его сердца, — все будет хорошо».