Порт-Артур – Иркутск – Тверь: туда и обратно - Чернов Александр Борисович

Но плюсов было гораздо больше. И главный из них, уже нашедший свое отражение в записной книжке Петровича на страничках с перечнем предполагаемых кружковцев, – это сохраненные жизни русских моряков. Ведь среди сотен офицеров, не переживших реальную Русско-японскую войну или умерших от ран вскоре после ее окончания, были светлейшие умы, великие таланты и подлинные подвижники военно-морского дела.

Кто знает, если бы в нашей истории при взрыве «Петропавловска» уцелел Мякишев, то, возможно, и вся линия развития русского линкора пошла бы совсем иным путем? Если бы пережил Цусиму Политовский, то наш флот мог бы получить достаточные мощности по судоремонту. Не погибни на «Бородино» Александр Густавович Витте, то не пришлось бы целых семь лет мучиться над реорганизацией управления флотом. Не потеряй Россия Моласа, Бухвостова, Бэра, Трусова, Гирса, Егорьева, Игнациуса, Лебедева, Македонского, Васильева, Семенова, насколько длиннее была бы «скамейка запасных» у Адмиралтейства к мировой войне! Даже не говоря про титаническую фигуру Макарова…

Причем кадровые потери флота были не только прямыми. Ведь никто не подбивал статистику по разуверившимся и душевно надломленным, по отчаявшимся и спившимся, по потерявшим перспективу, бросившим все ушедшим и уехавшим. По тем, кто покинул службу, не выдержав позорных упреков и насмешек. По оставшимся, но опустившимся или озлобившимся, тем, кто прямо или косвенно давал поводы к ропоту в матросской среде, к тому бунтарскому брожению, которое привело в итоге не только к чудовищной, омерзительной резне офицеров в Кронштадте и Гельсингфорсе, но и к краху государства. Памятуя об этом, Петрович вознамерился задействовать лучшие молодые умы флота не только на ниве «тротило-заклепочного прогресса».

В нашей истории Порт-Артурская страда и Цусимский разгром, сократив почти на две трети корабельный состав флота, позволили тем самым сохранить узкокастовую среду офицерского корпуса. Нескольких десятков юных мичманов в год вполне хватало для поддержания его дееспособности и сословной чистоты: все они были стопроцентными дворянами, и при этом три четверти из них являлись сыновьями морских офицеров.

Даже вынужденное введение в кают-компанию инженер-механиков не особо размыло мирок кастовых традиций палубного офицерства. А традиции эти, ставившие господ-офицеров, белую кость, несоизмеримо выше в их собственном миропонимании над кубричными «митюхами», граничили с понятиями крепостничества.

Конечно, грядущая эпоха дредноутов, плавучих фабрик с тысячными экипажами, с их челядью из десятков крейсеров и сотен эсминцев естественным образом приведет к дефициту урожденных «благородий» и силой неизбежности размоет сословный состав кают-компаний. Вот только драгоценное время для установления взаимоуважительных отношений между ютом и баком может быть фатально упущено. Если многотысячная матросская масса силой инерции коллективной памяти, подкрепляемой отдельными неизбежными эксцессами, будет воспринимать офицеров как кровопийц или драконов, до катастрофы рукой подать.

Спасение Петрович видел, во-первых, в допуске в Морской корпус выходцев из недворянских сословий. Конечно, при соблюдении определенных условий, (например, детей погибших в боях унтер-офицеров и даже нижних чинов при достаточно серьезных вступительных испытаниях, главным из которых должно было стать собеседование).

Во-вторых, в системной практике экзаменации на классный чин для унтер-офицеров и кондукторов, прошедших войну, награжденных Знаком отличия Георгиевского ордена и имеющих соответствующие аттестации от их непосредственного командования и ИССП.

В-третьих, в значительном увеличении процента офицеров, закончивших Академию или классы для специалистов. Таковых должно было быть не меньше половины от общего числа, а не один из десяти, как имело место в данный момент. И во время этой учебы всем им необходимо прочитать курсы политэкономии и обществоведения.

Кроме того, Петрович упорно думал мысль о введении на кораблях 1-го и 2-го рангов должности помощника командира по учебно-воспитательной работе. Как ни крути, но «пастырь Божий и комиссар – это сила»! Да и подходит для дела борьбы за матросские сердца и души такая спарка лучше, чем один только пастырь, особенно если вспомнить американскую аналогию про доброе слово и револьвер…

А так как «один в поле – не шибко воин», он хотел в лице членов его молодежной банды получить деятельных сторонников этих, кое для кого пока крамольных, идей.

* * *

Удивляясь самому себе, Семен с каким-то отрешенным спокойствием воспринимал суету вокруг его скромной персоны, которую почувствовал, окончательно придя в себя во время перевязки. Возможно, причиной тому была страшная слабость, сковавшая все тело, и тупая, ноющая боль, будто тяжестью конского копыта вдавившая в матрац правую половину груди? Или же последняя, будто подводящая черту перед провалом в темноту мысль, что, молнией сверкнув, взорвавлась в мозгу в тот момент, когда откуда-то справа затарахтел, хлестанул как нагайкой второй «гочкис»: «Не успел ты, Сема. Конец…»

Строгая, но миловидная дама, врач или сестра милосердия, назвавшаяся Екатериной Борисовной, кратко поведала ему о том, что случилось дальше. Конечно, про японскую засаду она подробностей не знала. Не сказала ничего и о том, что сталось с его друзьями. Однако в том, что врагами их были именно самураи, а не хунхузы, как и в том, что схватка завершилась не в пользу азиатов, она не сомневалась.

А дальше… Дальше можно было удивляться и переспрашивать. Или принять, что на то была воля Божья. Оказалось, что японцы те оказались не простыми дезертирами, что готовили подлецы взрыв царского поезда и убийство государя. А они, казаки, решившие остаться в Маньчжурии и служить в новом казачьем войске, которое будет создано на этих землях, случайно на самураев наехали. И не окажись неподалеку охранного разъезда, да не подоспей моряки с бронепоезда, что перед царским составом шел, то…

Одним словом, выжил он чудом. Но благодаря их отчаянному бою чудом остались в живых и сам государь, и его спутники. Ведь взрывчатки у япошек было две повозки. А сейчас, по соизволению царя, Семен, как тяжелораненый, едет в императорском поезде в столицу для излечения в самой лучшей клинике. Получается, что судьба его второй раз за три месяца сделала резкий поворот. Но о том, насколько резким он окажется, Семен пока не догадывался. Верстание в казаки-уссурийцы на Войсковом кругу под покоренным Токио и чин подхорунжего им, отпрыском пришлого на земли Войска Донского крестьянина, воспринимались как ее главный подарок на сегодняшний день. Да еще второй Георгий, что повесил ему на грудь сам великий князь Михаил Александрович… Но чтобы в Петербург, да еще по указу самого государя? Воистину, неисповедимы промыслы Господни…

Однако главный сюрприз ожидал его впереди. Когда чистка ран и перевязка были окончены, бульон выпит, и порядком измученный Семен готов был снова провалиться в забытье, в его купе-палате неожиданно началось какое-то оживленное движение. Доктора, почтительно откланявшись кому-то, исчезли, а на стуле рядом с ним возник человек в белом халате, словно бурка наброшенном поверх черкески. И человек этот внимательно и грустно смотрел на него, Семена. Очень знакомый человек…

Наконец сознание прояснилось окончательно. Изумление и сомнения прошли на удивление быстро: перед ним сам государь!..

– Семен Михайлович, прошу вас: лежите! Лежите спокойно и ничего не говорите. Врачи пока не велят вам этого. Легкое пробито, а с этим шутить нельзя-с. Кивните, если вы меня узнали, вполне слышите и понимаете… Замечательно. Тогда выслушайте, после чего спокойно отдыхайте, слушайтесь во всем докторов и скорее поправляйтесь. Вы нам нужны живым и здоровым. Договорились?

Теперь коротко, поскольку мне разрешено пробыть с вами только несколько минут. Поздравляю вас сотником моего нового лейб-гвардейского казачьего Маньчжурского полка. Служба и проживание на Дальнем Востоке для вас отменяются. Ваше награждение Георгиевским оружием за славное дело под Мукденом состоится перед полковым строем.