Несбывшаяся любовь императора - Елена Арсеньева

Наталья Васильевна на этакую нелепицу только плечами пожала:

– И куда же сей капитал денется? В могилу с собой заберешь? Или сироткам пожертвуешь?

– Одной лишь сиротке, – спокойно ответил муж. – Она живет на свете уж двадцать с лишком годков, не зная, что есть у нее отец родной. Сейчас уж поздно признаваться мне в отцовстве и в ее объятия кидаться… Ни к чему это. Однако именно ей отписал я свои капиталы – почти все, за вычетом того, что должно идти на устройство и приумножение самого дела. За этим мои делопроизводители, знатоки, проследят.

Наталья Васильевна смотрела остановившимся взором, чувствуя странное, болезненное оцепенение во всех членах. Чего он врет? Зачем такие глупости выдумывает? Или вовсе спятил от своей смертельной болезни? Помутился его разум? Не может человек в здравом рассудке такое говорить!

А Шумилов продолжал:

– Те деньги, которые она получит, сейчас вложены в дело, и я вынимать их не хочу, а хочу, чтобы они приумножились. Я вот как рассудил. Ей двадцать один. Не желаю кружить ей голову своим неожиданным появлением и известием об этом внезапном богатстве. Пусть живет, как жила, своей жизнью, которая ей дорога, которую она сама выбрала, а не той, какую я, откуда невесть явившись, готов ей навязать. Если она выйдет замуж до 25 лет, то получит теперешнюю часть капитала, но полностью пятьсот тысяч будут ее в тот день, когда ей 25 исполнится. Если же она, не дай Бог, преставится до сего срока, тогда, конечно, все деньги тебе отойдут, Наталья, за тем малым исключением, которое должна будет получить мать Вареньки и что отдельно оговорено в завещании.

Наталья Васильевна прижала руки к груди.

Все это пока не укладывалось в голове, но радовало одно – у нее есть какая-то отсрочка, чтобы освоиться с этой безумной новостью. Двадцать один этой девке… еще четыре года пройдет, прежде чем на нее нежданно-негаданно свалится огромное богатство, которое она заслужила лишь тем, что этот безумец, Шумилов, обрюхатил однажды девкину мать. То, что сама Наталья Васильевна заслужила свое богатство подобным же образом – когда ее отец обрюхатил ее мать, сейчас ей в голову не приходило. Ну за четыре года многое может случиться! Скажем, девка возьмет да помрет. А что? Всякое бывает на свете! Вот жила себе Наталья Васильевна Шумилова – мужняя жена, а через пару-тройку недель, глядишь, станет честная вдова купеческая. Потому что муж умрет. О, судя по выражению лица, боли донимают Шумилова нешуточные! Так ему и надо, злодею, лихоимцу, кровопийце! Нисколько не жалеет Наталья Васильевна о том, что вскоре овдовеет. Надоели ей мужнины отчужденность, гордыня, причуды. Вот ведь даже наследство путем отказать незаконной дочери не может. Как любой другой человек поступил бы на его месте? Взял бы да и отписал какую-то сумму, чтобы девка получила ее сразу после его смерти. Так нет же – мало того что деньги несусветные, так еще и спустя какое-то время она их получит, когда сумма вовсе баснословной сделается, а она сама, девка эта, вволю натешится вольной жизнью. Что ж там за жизнь у нее, которой Шумилов не хочет мешать, которую не хочет портить этим наследством? Да разве можно что-то испортить деньгами?!

И совершенно потерявшаяся от всех этих ошеломляющих известий Наталья Васильевна воскликнула почти в отчаянии:

– Скажи, Бога ради, почему ты ей сейчас деньги не дашь? Сразу после кончины своей почему их не откажешь?!

Муж посмотрел на нее своими запавшими синими глазами, в которых выражалась не то не постигаемая Натальей Васильевной мудрость, не то полное безумие, и сказал тихим, восхищенным голосом:

– Да потому, что она – актриса. О нет, это не такая, какой была в свое время ее мать, какими становятся другие фиглярки. Я видел ее на сцене. Видел, как она людей с ума сводит. О таких, как она, помнить будут спустя много лет после того, как они умрут. Поэты о них напишут! Художники их нарисуют! У меня есть ее портрет… Может, обо мне вспомнят через годы лишь потому, что я был ее отцом!

Он повернулся к столу и взял оттуда лист картона, проложенный папиросной бумагой, словно вуалью. Откинул ее, и Наталья Васильевна увидела… Увидела знакомый и такой ненавистный профиль Варвары Асенковой.

Первым чувством было неистовое возмущение: опять она! Опять она дорогу перешла! Да что ж, обречена Наталья Васильевна, что ли, вечно о Варвару Асенкову спотыкаться, словно о камень?

Потом явилось спокойствие. Если у человека поперек пути камень лежит, что сделать надо, чтобы дальше без помех идти?

Правильно – убрать этот камень. Отбросить его прочь без всякой жалости!

И как можно скорее. Вот похоронит Наталья Васильевна мужа, а потом…

Она опустила голову, пряча улыбку. Шумилов – ее, можно сказать, покойный муж – с нежностью смотрел на портрет синеглазой актрисы и ничего не заметил.

Он не хотел отягощать жизнь своей дочери. А то, что он взял да и облегчил ее смерть, ему даже и в голову не пришло. И прийти не могло.

* * *

Влюбленные во всем мире и во все времена убеждены, что таких чувств, коими обуреваемы они, никто не испытывал и никогда не испытает. А еще им кажется, будто все песни о любви, стихи, поэмы, романы, повести, новеллы созданы именно о них и для них. Варя Асенкова подумала об этом, когда прочла пьесу «Эсмеральда», которая была написана по мотивам необычайно популярного романа Гюго «Собор Парижской Богоматери». Эту пьесу собирались ставить в Александринке.

Варя, конечно, читала модный роман – его все читали! Любовь танцовщицы к ослепительному Фебу тронула до слез. Она мгновенно наделила обворожительного героя пьесы всеми признаками некоего подлинного человека, того самого, который в ее воображении был сравним с настоящим солнечным Фебом, и с восторгом принялась разучивать роль.

А между тем она и представить не могла, какие, так сказать, копья ломались вокруг этой постановки.

Император вызвал к себе министра двора князя Волконского и сказал:

– Я посмотрел присланный вами репертуар. В бенефис Александры Каратыгиной идет «Эсмеральда». Это по роману Гюго? Да ведь роман о революции.

– Но, ваше величество…

– «Эсмеральду» необходимо из репертуара исключить. И вообще, князь, передай Гедеонову: все пьесы, переводимые с французского, должны быть представлены мне. Я уже говорил ему об этом.

– Но, ваше величество… там действие происходит в старые времена, если я не ошибаюсь, да к тому же бунтовщики несут наказание.

– Революция всегда революция. Она может передаваться в виде намеков. Разве нельзя обойтись без этого?

Чрезмерную осторожность Николая относительно революции вообще и французских пьес в частности понять можно было. Двенадцать лет назад, в декабре, он спас свое государство от погибели, от заразы вольнодумства, которой господа радетели за народ нахватались именно во Франции и которую поволокли в Россию, словно новую моду (моду на галстуки и жилеты, на небрежные прически и лимбургский «живой» сыр, моду на бунт и убийство государей…), радостно предвкушая реки и моря крови, которые зальют эту страну немедленно, как только начнется русский бунт, который пугал даже легкомысленного циника Пушкина, недавно застреленного на дуэли. Может быть, конечно, Пестель, Радищев и иже с ними не ведали, что творили, но едва ли. Слишком уж старательно были разработаны их прожекты, предусматривавшие непременное убийство членов царской фамилии – всех, вплоть до маленьких детей. Именно твердость императора, только что взошедшего на престол, спасла тогда Россию от гибели, однако опасение французской заразы не исчезло и не могло исчезнуть.