Я никогда и нигде не умру - Этти Хиллесум

Но с другой стороны — досада, боязнь быть в тягость другим, боязнь повиснуть на них гирей, и тем самым еще больше затруднить чей-то путь. Раньше, не желая быть балластом, я всегда, если что-то касалось моего физического состояния, скрывала это от других. Я вместе со всеми куда-то бежала, что-то праздновала, шла очень поздно спать, я все делала вместе со всеми. Не было ли в этом честолюбия? Боязни, что я буду меньше нравиться другим, что они будут раздражены, бросят меня, если я своей усталостью омрачу их удовольствия? В этом тоже скрывалась причина моих комплексов неполноценности. А к нашей прогулке добавилось еще то, что мы договорились завтра рано утром посетить некоторые адреса в еврейском квартале, где по возможности могли бы оказать помощь, а дорога туда намного длиннее, чем была в налоговую инспекцию.

Вплоть до вчерашнего вечера мне не хватало мужества сказать, что я не могу так далеко бежать, потому что знаю, для него долгая прогулка — отдых. Подумала примерно так: с Тидэ он может бегать часами, в таком случае я тоже должна с этим справиться. Все тот же детский страх утратить чью-то любовь, если полностью не приспособишься. Но теперь постепенно я начинаю все больше освобождаться от таких вещей. Нужно уметь признаваться в своих недостатках, и в физической сфере тоже. И нужно смириться с тем, что не можешь для другого быть всем, чем хотелось бы.

Признаться в своих слабостях еще не значит жаловаться, с чего по-настоящему начинается беда, и для других тоже. Думаю, большей частью именно это толкнуло меня вчера около 8 вечера помчаться к нему, отменив против моих правил по телефону ученика только для того, чтобы еще раз немного побыть с ним. И сразу же, когда легла рядом с ним на диван, сказала, что удручена тем, что вчерашняя долгая прогулка меня очень утомила и что по ней я могу судить, как мало иллюзий остается по поводу моего физического состояния. И он тут же сказал, как будто это самая простая вещь на свете: «Тогда, пожалуй, будет лучше, если мы в воскресенье утром отправимся не так далеко». Я предложила катить рядом с собой велосипед, а на обратном пути на нем ехать. Само по себе — мелочь, но для меня это было достижением, так как по обыкновению я бы предпочла израненные ноги, только бы не испортить ему настроения тем, что по моей вине сорвалась прогулка.

Конечно, эти вещи существовали только в моем воображении. А сейчас, как что-то само собой разумеющееся, я сказала примерно так: «Смотри, моих сил хватило до сих пор, дальше я не могу, я не виновата, ты должен принимать меня такой, какая я есть». Это и означает для меня следующий шаг к зрелости и независимости, к которым я, похоже, каждый день приближаюсь.

Многие люди, возмущенные в наши дни несправедливостью, возмущены только потому, что эта несправедливость коснулась их. Оттого возмущение это не настоящее, не глубокое.

Я знаю, что в течение трех дней в трудовом лагере умру, лягу и умру, а жизнь, несмотря на это, считаю справедливой.

Позднее утро. Каждый раз, когда надеваешь чистую рубашку и когда полчаса моешься душистым мылом в ванной комнате, принадлежащей тебе одной, — это маленький праздник. Похоже, я постоянно занята тем, что прощаюсь с достижениями цивилизации. И если позже должна буду обходиться без них, я буду всегда знать, что они есть, что они делают жизнь приятной, и буду приветствовать их как радости жизни, хотя они и не будут мне больше доступными. Здорово ведь, что они сейчас случайно выпали на мою долю, не так ли?

Нужно осмыслить все, что надвигается. И то, как к тебе, когда ты, купив зубную пасту, как раз покидаешь аптеку, подходит так называемый соотечественник с лицом инквизитора и, тыча в тебя указательным пальцем, спрашивает: «А вам позволено здесь покупать?» И я скромно, но твердо, с обычной своей любезностью: «Да, господин, это ведь аптека». «Так», — коротко и недоверчиво говорит он и идет дальше. Я не очень находчива. Бойкой на язык могу быть только в умной беседе с себе подобным. Перед сбродом на улице, выражаясь резко, я совершенно беззащитна. В таких ситуациях я смущена, расстроена и изумлена тем, что люди могут вот так обращаться друг с другом, но не в состоянии огрызнуться и выдать остроумный, в пределах дозволенного ответ. У этого человека не было никаких прав требовать от меня объяснений. Этакий идеалист, намеренный помочь в очищении общества от еврейских элементов. У каждого свои удовольствия в этой жизни. Однако такое небольшое соприкосновение с внешним миром должно быть посильным.

Мне ничуть не интересно изображать из себя героя перед тем или иным обидчиком во внешнем мире, и я никогда не буду играть эту роль. Пусть они видят, что я расстроена и совершенно беспомощна перед ними. Во мне нет потребности изображать геройство, я владею внутренней силой, и этого достаточно, остальное не имеет значения.

[5 июля 1942], 8.30 утра. На нем была светло-голубая пижама, и когда он вошел, лицо его выражало смущение. Он выглядел таким милым. А потом он сел на край кровати и мы разговаривали. Теперь он ушел, и пройдет час, пока он закончит туалет, гимнастику, чтение. При чтении я могу составить ему компанию. Когда он сказал: «Теперь мне понадобится еще один час», мне стало так грустно, как будто я должна была попрощаться с ним навсегда. Внезапная волна тоски захлестнула меня. О, дать свободу тому, кого любишь, полностью предоставив его собственной жизни, — самое трудное, что может быть. Я учусь этому, учусь из любви к нему.

На улице настоящая оргия птичьих голосов. Перед моим широко распахнутым окном — плоская крыша с галькой и на ней голубь. И раннее солнце. Сегодня утром он кашлял, у него все еще побаливает голова, и он сказал: «Нам не следует идти есть к Адри». Ему приснился плохой сон, который он назвал «предостерегающим».

Я проснулась в 5.30. В 7.30, полностью искупавшись и немного позанимавшись гимнастикой, опять залезла под одеяло. Он, смущенный, кашляя, нерешительно вошел в своей светло-голубой пижаме и сказал: «изнуряющее состояние». Вместо того чтобы отправиться в дальний путь, мы утром пойдем к врачу. Я сегодня оставлю все дела и, погрузившись в свою внутреннюю тишину, буду отдыхать в ее внутреннем пространстве, данным мне гостеприимством целого дня. Может быть, и отдохну. Все тело и голова в плохом, крайне утомленном состоянии. Но мне сегодня не нужно работать, все наладится.

Солнце освещает крышу, на улице птичий гомон, а эта комната такая приветливая, что хочется молиться. У нас обоих позади по-настоящему бурная жизнь, у него с женщинами, у меня с мужчинами. Он сидел в светло-голубой пижаме на краю кровати, его голова покоилась на моих голых руках, и мы, до того как он ушел, немного поговорили. В сущности, это было очень трогательно. Никто из нас не начал пошло использовать удобную ситуацию. У обоих позади насыщенная, вольная жизнь с другими, и все же каждый раз мы снова смущаемся. Мне кажется это прекрасным, и я радуюсь этому. Сейчас надену мой цветной халат и спущусь вниз, чтобы вместе с ним читать Библию. После этого я в течение всего дня, сидя в углу, буду наслаждаться собственным покоем. У меня вполне привилегированная жизнь. Мне не нужно заниматься сегодня ни домашним хозяйством, ни давать уроки. Вот лежит мой завернутый в бумагу завтрак, и Адри принесет нам поесть что-нибудь горячее. Я останусь устало сидеть в моем тихом углу, как Будда, поджав под себя ноги, и буду улыбаться, разумеется, внутренне.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});