Темная сторона Петербурга - Мария Артемьева

Признаться, мне стало почему-то не по себе. Кроме того, что сама дверь совершенно не внушала мне доверия, от нее несло ужасным холодом. У меня зуб на зуб не попадал от ледяного сквозняка. Я толкнул дверцу и очутился на крыше.

Относительно плоская и ровная площадка, укрытая с внешней стороны покатыми сводами. На самом краю крыши прямо перед собой я увидел две белые фигуры.

Я перепугался, вообразив, что это люди, что сейчас они обернутся и увидят меня, но они стояли, не двигаясь, как мертвые. Я огляделся и увидел такие же точно фигуры по всему периметру кровли.

И только тогда догадался: украшения! Я совершенно забыл про эти архитектурные детали, которыми с такой буйной щедростью снабдили дом его создатели. Приглядевшись внимательнее, я увидел и несколько поврежденных изваяний. Они лежали на крыше с отколотыми руками и головами — со стороны улицы никто не мог их видеть.

Рассмеявшись, я решил поближе осмотреть одну из статуй: нету ли среди этих скульптур какого-нибудь знакомого лица? Возможно, в обилии каменных портретов и кроется источник россказней о двойниках?

Мне нужно было пройти мимо слухового окна, вынесенного чем-то вроде портика вперед и чуть выше той площадки, где я стоял. Я успел сделать только два шага, как до моего слуха донесся чей-то зловещий громкий шепот: «Нет, мы должны его убить!»

И это было сказано по-английски!

Дорогая Дженни, можешь ли ты представить мои чувства в этот момент?!

Я споткнулся от неожиданности и буквально окаменел, едва сам не превратился в статую на этой холодной темной крыше.

В первый момент я решил, что невидимые злоумышленники говорят обо мне. Но потом спохватился и рассудил трезво: меня же никто не видел. И кому, собственно, нужно непременно желать мне смерти? За что? За то, что без спросу забрался на крышу и увидал пару-тройку сломанных скульптур, которые по оплошности хозяева не отправили на свалку?

Ну, нет! Уж это даже и для русских было бы слишком.

Я пригляделся — и мне показалось, заметил слабый отсвет на раме слухового окна. Осторожно ступая, я подобрался ближе и прислушался.

Да, там кто-то говорил, какие-то люди, я слышал разные голоса. Но где находились эти беседующие — определить я не мог.

Как я понял, слуховое окно доносило до меня звуки, исходящие из какого-то помещения под крышей, но если оно размещалось на чердаке, то ведь я прошел потайной лестницей и, получается, так и не нашел в него хода. Лестница из библиотеки привела меня на крышу. Тогда где же располагалась потайная комната? И кто эти люди, которые разговаривают там сейчас?

Озадаченный, я стоял и слушал.

Говорили по-английски, время от времени переходя на русский. Я не все сумел разобрать, но то, что сумел — мне не понравилось. Никаких имен эти люди не называли, но я понял, что они действительно обсуждают убийство кого-то, кого они называли «Другом». Не раз и не два прозвучали намеки на царскую семью — я знаю, что наследник российского трона страдает гемофилией, и об этом было сказано в разговоре. Ужасные вещи говорили про императрицу, жену русского царя. О ней говорили, как о «германской шпионке», и с таким презрением и пренебрежением к ее женскому достоинству, что я, как англичанин и джентльмен, был чрезвычайно возмущен. Позволить себе такие слова в адрес первой леди государства — на это способны только последние негодяи и женоненавистники.

Кипя возмущением, я несколько упустил нить разговора, и вдруг внизу кто-то рассмеялся — мелодично, как смеются женщины. Люди, чей разговор я по воле случая подслушал, начали прощаться и расходиться.

Остались двое, и тут я услыхал буквально следующее:

— Итак, нам удалось привлечь к делу людей из царского окружения. Теперь, что бы ни случилось, власть во всяком случае окажется под ударом.

— Это верно.

— Мы приложили много стараний, Освальд. Позаботьтесь, чтобы наши столь прекрасные планы не разрушил один неподходящий к делу человек. Я не доверяю этому восторженному идиоту Пуришкевичу. Он так привык болтать языком в Государственной Думе, что, полагаю, не удержит язык за зубами. Постарайтесь избавиться от него поскорее.

При этих словах меня словно громом поразило: Освальд!

Я знаю только одного Освальда, вхожего в дом князя Дмитрия, — и это Освальд Рейнер, статус которого и положение в России мне совершенно не ясны до сих пор. Никто не знает, кто он такой. Даже доктор Маккингсли, с которым он вроде бы приятельствует.

Итак, здесь, в доме, затевается какой-то заговор против законной власти, и какой-то англичанин имеет в этом кругу руководящую роль? Наравне с представителями аристократии и высших чиновников государства?!

Это чудовищно, если так. Но я не могу в это поверить. Я надеюсь, что это недоразумение. Мое плохое знание русского языка подвело меня. Ведь половины сказанного я не понял.

Моя дорогая Дженни, я теперь в растерянности и совершенно не понимаю, не знаю, что предпринять.

Полагаю, я должен поговорить с кем-то, спросить совета. Но к кому обратиться?

Я растерян, Дженни, растерян.

Береги себя, береги здоровье свое и папы.

Всегда твой Юджин.

1 января 1917 г.

Моя дорогая Дженни!

Получила ли ты мое рождественское поздравление? Я отправлял открытку три недели назад. Писем от тебя нет, но я уверен, что в этом виноваты местные беспорядки.

В городе неспокойно. Все переменилось как-то вдруг, или, возможно, я только теперь заметил, что вокруг творится неладное.

Мы стараемся реже выходить из госпиталя. В городе начались перебои с поставками продовольствия — нас это не затрагивает, нас очень хорошо снабжают: и Английская миссия, и посольство заботится,— но простые горожане ужасно раздражены и, как сообщают газеты, бунтуют, разграбляя время от времени продовольственные лавки.

Целый месяц я в полном молчании сохранял тайну о том странном подслушанном мною разговоре. Во-первых, потому что не вполне понял его содержание. А во-вторых… Но ты и сама понимаешь, Дженни, что во время войны иностранцу в чужой стране, хоть бы даже и союзной нам, болтать направо и налево опасно.

О Боже! Пока я обдумывал свое письмо к тебе, пришел О'Брайен со свежей газетой в руках. На первой полосе — омерзительные фотографии. В Малой Неве обнаружено тело Григория Распутина, того странного мистического старца, который один мог вылечивать приступы кровотечения у маленького наследника империи. После его смерти некому будет лечить принца.

В газете пишут, что императрица убита горем из-за гибели этого старца, которого в царской семье называли ласково «Другом Семьи».

Ах, Дженни, теперь я все понял. Головоломка сложилась сама по себе, как только сошлись все факты и обстоятельства.

Пришел Гараев — он улыбается, жмурясь, как довольный кот. На снимки мертвого изуродованного тела — старца Распутина убили несколькими выстрелами, причем один пришелся в спину — этот русский аристократ смотрит с той же презрительной насмешкой, что и на все кругом.

Он говорит, что старец был прелюбодеем и развратником, и смерть его — благо для страны.

— Вот теперь-то все начнется! Наконец начнется…

Он счастлив, он доволен зверским убийством.

Я возмущен: даже если старец этот не образец святости, разве можно убивать людей за их грехи? Где же ваша христианская вера?

Гараев поджал губы, неопределенно пожал плечами и вышел.

Я потрясен. Есть ли хоть что-то святое для этих интеллигентных образованных чудовищ?

Только теперь до меня дошло, какими неблаговидными делами заняты здесь некоторые из моих соотечественников. Я понял, к чему тут все велось и для чего понадобились эти замеченные мною маскарады двойников. К тому же я теперь знаю имена всех участников заговора. Так неужели я могу промолчать?

Дорогая Дженни! Я не политик и не агент-разведчик. Всего лишь обычный врач. Но я честный человек.

Когда мы воевали с бурами и покойного героя войны Китченера обвиняли в излишней жестокости к населению за устройство концентрационных лагерей — я был готов принять и оправдать его поступки военной необходимостью, ведь это было открытое противостояние.

Но закулисные убийства, расшатывание и подрыв устоев государственной власти ради временной политической выгоды? Нет. Как истинный английский джентльмен такой подлости я одобрить и принять не могу. Я должен непременно кому-то рассказать все, что знаю.

Я обязан это сделать. И я уже придумал, как поступить. Последние несколько дней в городе только и говорят о Петроградской конференции Антанты. Мы все с нетерпением ждем прибытия англичан, в особенности нашего военного министра, лорда Милнера. Я уверен, этот достойный человек, государственный деятель и англичанин даст мне наилучший совет.