Хакер Астарты - Арнольд Каштанов

— У меня для вас хорошие новости.

Новости заключались в том, что Дулю оформляют на постоянное пребывание в доме престарелых. Оказалось, это не так просто сделать, и Ривка хорошо поработала. Мне осталось подписать бумаги, и их тут же отправят в министерство.

Чего-то в таком духе я и ждал. Ривка была разочарована отсутствием благодарности на моем лице. Она, видимо, думала обо мне лучше. Я сказал, что через несколько дней забираю Дулю домой. О постоянном пребывании не может быть и речи. Мы до сих пор здесь только оттого, что не знаем, как лечиться дома. Однако Элла начала давать новый препарат, антидепрессант тразодил, и если он окажется эффективным, мы тут же уедем.

Ривка кивала головкой терпеливо, сочувственно, но слишком часто, как болванчик. Волосы стянуты в хвостик, впереди челка. В ее глазах читалось, что я ничего не понял. Кроме того, я волновался, запинался и почти забыл иврит. Зрелище в самом деле было жалким. Однако, она дала мне договорить и только после этого, вздохнув, стала объяснять, делая паузу после каждого слова и проверяя взглядом, понял ли я значение ивритского слова:

— Если мы не оформим постоянное пребывание, вам придется платить очень много денег. За те дни, что уже пробыли здесь. А если оформим, это вас ни к чему не обязывает. Заберете Фариду, когда захотите.

— Я заберу через несколько дней. Надо только определиться с лекарством. Я заплачу за все дни, со мной проблем не будет. Могу прямо сейчас выписать отсроченный чек.

— Элла считает, что Фарида может находиться дома?

— Да, поэтому она пробует тразодил вместо лепонекса!

— Очень хорошо, но мне она сказала совсем другое. Мне кажется, вы не очень хорошо представляете себе, что вас ожидает. Элла подписала все бумаги на постоянное пребывание. Она считает, что Фарида не может быть дома.

Она не понимала, почему я нервничаю. Я торопился к Дуле, боялся, что она сорвется в приступ. Если бы Ривка поняла это, разговор еще больше затянулся бы. Наконец, она сказала:

— Здесь не тюрьма. Вы сможете забрать ее в любой день, когда захотите. Мне кажется, проще всего оформить Фариду на постоянное пребывание, тогда вам ничего не придется платить за уже проведенные здесь дни. Заберете домой — двенадцать тысяч не будут лишними.

По какой-то инерции бывшего советского человека я, честно говоря, считал, что любой чиновник экономит государственные деньги за счет нуждающихся, и то, что она предлагала, казалось мне маленьким обманом государства. Однако, по глазам этой симпатичной девушки увидел, что это не так, что свою цель она видит в том, чтобы помочь мне, и мы никого не обманываем. Я искренне порадовался за государство.

— Это правда?

— Я хочу вам помочь.

Я поднялся, терзаясь, что своими глупостями отнимаю время у занятого и хорошего человека. Ривка улыбнулась:

— Подумайте до завтра. Передавайте привет вашей дочери.

— Вы ее знаете?!

— Мы разговариваем по телефону.

Значит, Марина звонила. Конечно, это была ее идея — сначала оформить, чтобы ничего не платить, а там я сам пойму, что она права. Она сумасшедшая, подумал я. Она хорошая дочь, но она сумасшедшая, с ней надо быть осторожным.

Помчался в наш девятый корпус и на крыльце, где обычно курю, увидел… своего американского сына. Сева и Дуля сидели на скамейке и, улыбаясь, следили, как я несусь по асфальтовым дорожкам.

Дуля заснула перед самым обедом. Мы с Севой вышли на крыльцо. Он рассказал, что застал Дулю в истерике, она с перекошенным лицом лежала поперек кровати, стучала ограждением, и когда он показался в дверях, крикнула: «Сева, помоги!» Он справился с ограждением, снял ее с кровати, усадил в кресло, она успокоилась и спохватилась: «Как ты сюда попал?»

Сева оказался свидетелем еще одного конфуза: санитарка принесла обед спящей (решили не будить) Дули, поставила его на тумбочку и добавила порцию второго блюда для меня. Эта тетка взяла себе за правило меня подкармливать, несмотря на мои протесты. Я приношу из дому даже термос с крепким чаем, но у нее были свои соображения об обеде, и я смирил гордость, чтобы ее не обижать. Мне кажется, вид куриной ножки с ложкой картофельного пюре, стыдливо прикрытой бумажной салфеткой, подействовал на Севу больше, чем Дулина истерика. Может быть, в его Штатах это означает крайнюю степень морального падения. Во всяком случае, от еды он отказался.

Пока Дуля спала, мы с ним немного поговорили на крыльце. Я спросил, почему он приехал, он ответил, что Марина подняла панику по телефону, он решил, что может не застать мать в живых. Усы у него густые и пышные, и не всегда видно, улыбается он или нет, но в голосе всегда слышна ироничная улыбка. Он как бы иронизировал по поводу Марины, пересказывая ее слова. Но так же он пересказывал и мои, и вообще любые слова. Это была его позиция, очень удобная, некая безадресная ирония, на которую не требуются ни интеллектуальное право, ни умственные затраты. Вместо того, чтобы лететь через океан, он, между прочим, мог бы сначала позвонить мне на мобильник и поговорить со мной. Я перевел разговор на внуков и невестку. Не помогал ему приступить к делу. Он осторожно спросил:

— Ты собираешься маму забрать?

— Не понимаю твой вопрос, — сказал я. — Что значит «забрать»?

Он не ответил. Спорить не любил. Он был как Дуля, то есть имел свое мнение и держал его при себе. И в то же время он был совершенно не такой, как она. Он раз и навсегда по всем поводам на свете сказал себе, что ему все равно. Сказал себе это осознанно, программно, как задание самовоспитания. Но он приехал, вызванный Мариной, и считал себя обязанным выполнить ее поручение. Помолчав, заметил:

— А если с тобой что-нибудь случится? Элементарным образом. Заболеешь, попадешь в больницу. Кто за ней будет смотреть? А если с бабушкой что-нибудь случится? Ты же не сможешь от мамы на шаг отойти. Она останется, не дай Бог, ты понимаешь, на Марине — три месяца понадобится, чтобы получить код. Как Марина эти три месяца продержится? Она уже сейчас на пределе.

Код, три месяца… все знал. Человек подготовился к разговору. Я тоже. У меня был простой ответ: если предусматривать все несчастные случаи, которые могут произойти, то жить вообще нельзя никому и никогда. Мы обсудили это с философской точки зрения и пошли в палату, потому что я боялся, что Дуля проснется и не увидит меня. Так и оказалось. Она не спала, лежала на спине. Тревожный ее взгляд бессмысленно бегал по комнате, задерживаясь на случайных предметах. Она начинала их рассматривать, словно видела впервые, потом теряла интерес и переводила взгляд на другое. Первым делом я опустил ограждение. Она заметила Севу, просияла и стала абсолютно разумной. Мы гуляли втроем по аллеям, когда появилась Марина.

— Привет! — бодро сказала она Дуле. — Ты зачем за папу держишься? Ты же отлично ходишь. Отцепи руку. Сама! Не бойся! Ну, два шага!

Вот чего мы с Дулей никогда не умели: командирский тон. Мы не чувствовали в себе права на этот тон. Нас не научили родители.

Марина забрала Севу. Им было о чем поговорить и без наших проблем. Я думал посидеть с ним вечером, но они с Мариной куда-то уехали, а на следующий день он приехал в «Мальбен» перед отлетом и, пожимая мне руку на прощание, дистанциировался от всех нас:

— Ну смотри, папа… тебе виднее… Маринке это, конечно… Тяжело ей, папа.

Я виновато сказал:

— Ты столько денег потратил на дорогу.

Он усмехнулся:

— Не волнуйся, за меня платит фирма. Я с утра кое-какую работу для них сделал.

Какую же работу надо сделать, чтобы оплатить билет из Нью-Йорка и обратно? Сколько Дуле надо было перемыть полов, чтобы заработать на билет к внукам? Я не коммунист, но все-таки? Мы купили этот билет пять лет назад, и его пришлось сдать, потому что Дуля легла на химиотерапию.

Сева улетел, а Дулина дрожь усилилась. Я видел, как Элла, проходя через столовую, издали заметила это. Я как раз учил Дулю держать ложку самостоятельно, и ложка не попадала в рот. Элла остановилась, понаблюдала и пошла дальше. Я все время ждал, когда Дуля заговорит о Севе. Она заставила себя забыть дом, забаррикадировалась, загерметизировалась, а Сева своим приездом все разгерметизировал, и мне было страшно. Но, видимо, кроме дрожи, все осталось без изменений. Когда мы гуляли по аллеям, Дуля спокойно сказала:

— Сева плохо выглядит. И полысел так…

Вечером, когда за ужином раздавали лекарства, она получила какую-то новую таблетку. Выдавал лекарства дежурный медбрат, я решил, что он ошибся, мы посмотрели по журналу — Элла добавила декенет. Но в «Гилель Яффе» считали, что декенет может усиливать слабоумие. Утром я сказал это Элле, она обиделась:

— Вы хотите, чтобы я лечила вашу жену, или нет?

— Элла, ради Бога, конечно, конечно…

А что еще мне оставалось?

— Как они с Мариной похожи, — сказала Дуля.

— Чем похожи?