Аквариум(СИ) - Фомин Олег Вадимович

Закрыл глаза.

Они убили Леху…

Да. Убили. Непонятно за что, непонятно зачем… Придется сюда вернуться. Не мстить, просто узнать. Мне этот вопрос теперь спать спокойно не даст.

У меня не было старшего брата, но я всегда представлял его себе таким. Сильным, все знающим, верным… А теперь его нет. Совсем. Навсегда.

Я сидел так еще минут десять, опустив голову и тупо смотря в одну точку. Погруженный в себя, в свои мрачные мысли. Наконец, инстинкт самосохранения докричался до моего сознания. Я огляделся вокруг, прислушался. Стрельба давно стихла. Я находился хрен знает где, далеко-далеко от Сарая. С одним пистолетом и топором. Путь предстоял неблизкий и трудный. Практически самоубийственный. Но деваться некуда, надо идти. Надо жить. Надо бороться.

Я поднялся, все тело ныло. Снял пистолет с предохранителя, проверил топор на спине и побежал вдоль гаражей. Сначала тяжело, потом все легче и легче. Ничего! Поживем еще. Постреляем. Вопросов много, надо найти ответы. Пусть это теперь будет целью.

Добежал до перекрестка гаражных проездов, свернул в сторону Симферопольской. Через пятьдесят метров увидел саму улицу. Деревья, машины, светофор. Оглянулся. Над гаражами возвышалось недостроенное здание, ставшее могилой для Лешего. Даже отсюда видно изрешеченные пулями блоки стен пятого и четвертого этажей. Хорошо повоевали, ничего не скажешь. Может надо вернуться, хоть похоронить? Я остановился в нерешительности. Да нет, не дадут. Местные вояки, наверняка уже обшмонали и куда-нибудь утащили, уроды… Мир Уродов, бля.

Добежав до последнего гаража, я снова вдруг резко почуял опасность. Увидел справа, на самом краю зрения выходящего из-за угла человека в зеленом, ускорился, всем телом разворачиваясь к нему и поднимая «ЧеЗет»… И получил сзади чем-то очень тяжелым в область затылка, прямо под шлем. Успел в последний момент чуть наклониться, поэтому сознания не потерял, но все равно поплыл, упал на асфальт, потерявшись в окружающем пространстве.

Помотал головой, развернулся, сплевывая землю, приподнялся на локте. В глазах двоилось. Кое-как сфокусировав зрение, увидел четыре фигуры в зеленом камуфляже, стоящие надо мной. Маски с лиц сняли. Стоят, смотрят, как на червяка. Три мужика и… моя новая подруга. Вот сучка!

Один из них наклонился и воткнул что-то мне в шею. Перед глазами опять задвоилось, тело начало коченеть, пистолет выпал из руки. Я ударился затылком о землю и снова подумал: «Уроды! Кругом одни уроды…»

6

— Вот уроды! — презрительно сказал герой Виктора Сухорукова, только что пройдя таможенный контроль в американском аэропорту.

По телевизору шел фильм Брат 2. Егор случайно наткнулся на него, бесцельно листая каналы. Наткнулся и оставил. Хоть что-то знакомое. Сто двадцать каналов, а смотреть нечего. Раньше вон была первая программа и вторая программа. Смотрели все передачи подряд, не отрываясь. А сейчас…

Мысли лениво ворочались в голове, которую словно накачали гелием, и она стала очень легкой, практически невесомой, покачивалась на шее, как воздушный шарик на ниточке. Егор то впадал в какую-то тягучую дремоту, то выпадал из нее, отстраненно наблюдая за происходящим на экране.

Он сидел дома, на своем любимом диване, посреди грязной, полупустой квартиры. В драных трениках, небритый, немытый и совершенно опустошенный. Сегодня он первый раз за целую неделю включил телевизор. Обычно он тупо лежал на кровати, уставившись на выцветшие персиковые обои, на которых выделялись яркие прямоугольники, оставшиеся от снятых фотографий. Курил, смотрел на обои, снова курил. Иногда ходил на кухню попить воды или съесть какой-нибудь засохший кусок еды, который еще можно было найти в холодильнике или хлебнице. Ночью происходило тоже самое, только обои видно не было, приходилось пялиться в темноту, периодически проваливаясь в неровный, тревожный сон.

Но сегодня был особенный день, поэтому он дошел до дивана и включил телевизор, чтобы хоть как-то это обозначить. Обозначил. Сел.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Фильм прервали рекламой. Егор отключил звук, осмотрелся по сторонам. Через занавески пробивался тусклый свет. Будильник, когда-то подаренный им на новоселье, показывал 12:12 дня. Он был единственной вещью, оставленной на длинной полке над экраном плазмы. Все остальное: семь слонов различного размера, декоративные хрустальные шары, денежное дерево, еще куча каких-то непонятных, бессмысленных предметов, которые в свое время приобретались в жарких увлеченных спорах, исчезли. Исчезли также с подоконников разнообразные фикусы и орхидеи вместе со своими горшками, чайные сервизы из стеклянного шкафа, салфеточки, полотенчики и прочее, прочее, прочее…

Остались только кучи бычков, пустых облаток от таблеток и сам Егор. И у него сегодня был особенный день.

Вот только, к сожалению, он забыл, в чем его особенность заключалась. Он закурил, мысленно притянул за ниточку воздушный шарик, чтобы совсем не оторвался, обхватил его руками и попытался вспомнить. Не получалось. Последняя неделя смешалась в один и тот же повторяющийся день, выделить из которого что-то, отличное от остального, было практически невозможно. Однако, Егор четко помнил, что все эти дни должны были стать подготовкой для какого-то крайне важного, если что-то в жизни еще таковым оставалось, шага. Каждые сутки, лежа на кровати, он подсознательно отсчитывал время, оставшееся до часа «Х», но вот, когда этот час наконец наступил, Егор забыл в чем его суть. Он знал, что эта мысль зрела в нем очень давно. Сначала на уровне подсознания, в виде смутных образов, затем, постепенно обрастая плотью отдельных слов, сложившихся в итоге в конкретную идею, поначалу пугающую, но со временем, ставшую казаться единственно верной. Наконец, события последних месяцев подстегнули этот вяло текущий процесс, и навязчивая идея трансформировалась в четкое решение.

Оставалось только чуть-чуть освободить крепко спеленатый смирительной рубашкой транквилизаторов мозг и вспомнить.

«Блин, да что же я хотел-то? — напрягая все извилины, думал Егор. — Полететь в космос? Спасти мир? Убраться в квартире? Опять начать пить?..»

Почему-то именно последнее предположение стало ключом к разгадке.

«А-а, точно! Делов то, епта! Я же сегодня хотел умереть.»

* * *

За окном было не по сезону холодно и мокро. Шел конец сентября, но температура воздуха не поднималась выше пяти градусов, и все время лил дождь. Бабье лето в этом году так и не пришло. Осень наступила резко и окончательно. Город превратился в огромную лужу, в которой копошились мокрые до нитки пешеходы, прячущиеся под бесполезными зонтами, и машины, которые не ехали, а плыли по рекам дорог, погрузившись в грязную жижу по самые пороги дверей. Забитая ливневая канализация не справлялась с тоннами обрушившейся с неба воды, и по улицам, спускающимся к Реке, неслись ревущие потоки, пересекать которые решались далеко не все.

Небо нависло серой тяжелой плитой туч, не пропускающей даже намека на солнечный свет, и дни превратились в мрачные длинные сумерки, сменяющиеся такими же мрачными беззвездными ночами. Город казался огромной губкой, пропитанной холодной, всепроникающей влагой. Парки и скверы стремительно теряли листву, не успевшую толком пожелтеть, и многие деревья уже не шуршали, а жалобно скрипели голыми ветвями на пронизывающем ледяном ветру.

Однако всего этого Егор не видел. Он вторую неделю не выходил из дома, с головой погруженный в точно такую же осень у себя внутри.

Обещание, данное самому себе, тогда, в августе, на даче у Макса, что «лоб расшибу, но семью верну», так и осталось невыполненным. Семью Егор не вернул. Он ее потерял. И, видимо, насовсем.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Хотя, приехав в Город после того запоя, он об этом еще не знал. Да, отворив ключом дверь своей квартиры и войдя домой, он увидел опустевшие шкафы, снятые со стен фотографии, непривычно осиротевшие подоконники, с которых исчезли все домашние растения. Да, в дочкиной комнате он обнаружил только мебель и пустые полки уютного детского уголка с письменным столом, который когда-то они с женой долго и тщательно подбирали в мебельном интернет-магазине. Да, ни одной игрушки, ни одной дочкиной книжки, ни одной ее картины на стене. Только старая покосившаяся икеевская доска, на которой мелом было нацарапано: «Папа, я тебя люблю!» Все это, конечно, неприятно поразило Егора, но вся серьезность и глобальность произошедшей перемены до него тогда не дошла. Он почему-то был уверен, что это лишь временно, ненадолго. Перебесится и вернется. А он, в свою очередь, сделает все для того, чтобы это случилось как можно скорее. Жизнь без семьи он себе не представлял. Такое просто не укладывалось в голове, казалось чем-то далеким и абсурдным, происходящим с кем угодно, но только не с ним.