Императрица Елизавета Петровна. Ее недруги и фавориты - Нина Соротокина

Екатерина согласилась, но продолжала плакать и довела себя до того состояния, что Александр Шувалов вызвал к ней врача. «Мне нужна исповедь, – сказала Екатерина, – душа моя в опасности, а моему телу врач больше не нужен. Я хочу исповедаться». Она была в таком состоянии, что ей легко было разыграть опасную болезнь. Эти события мной рассказаны со слов самой Екатерины, она подробно описала все в своих «Записках». Пришел протоирей Дубянский, и Екатерина рассказала ему обо всех своих бедах. На исповеди не лгут, протоирей поверил каждому ее слову. О Дубянском Екатерина пишет: «Я нашла его исполненным доброжелательства ко мне и менее глупым, чем о нем говорили. Он сказал мне, что мое письмо производит и произведет желаемое впечатление, что я должна настаивать на том, чтобы отослали, и что наверное меня не отошлют, потому что нечем будет оправдать эту отсылку в глазах общества».

Через день состоялся ночной разговор. На нем присутствовали также Александр Шувалов, великий князь, и, как позднее узнала Екатерина, Иван Иванович Шувалов. Во время всего разговора он сидел за ширмами.

Войдя в комнату, Екатерина сразу бросилась на колени перед императрицей и со слезами стала, как было договорено, умолять отпустить ее на родину. Дальше привожу их разговор дословно. «Императрица хотела поднять меня, но я оставалась у ее ног. Она показалась мне более печальной, нежели гневной, и сказала мне со слезами на глазах:

– Как, вы хотите, чтоб я вас отослала? Не забудьте, что у вас на руках дети.

– Мои дети в ваших руках, и лучше этого для них ничего не может быть; я надеюсь, что вы их не покинете.

– Но как объяснить обществу причину этой отсылки?

– Ваше императорское величество скажете, что найдете нужным.

– Чем же вы будете жить у ваших родных?

– Тем, чем жила прежде, до того, как вы удостоили взять меня.

– Ваша мать находится в бегах, она была вынуждена покинуть свою родину и уехать в Париж.

– Я это знаю, ее считают слишком преданной интересам России, и король Прусский стал ее преследовать.

Императрица вторично велела мне встать, что я и сделала, и немного отошла от меня в задумчивости».

Автор тоже переведет дух. Екатерина иногда бывает необыкновенно цинична, но всегда умна. Утопая в слезах, она забыла, конечно, что нетерпеливо ждала смерти этой «колоды», как называла она императрицу. Знала она также, что матушку ее Иоганну ничего, кроме себя самой, не интересует. Какие там «интересы России»? Она только регулярно отсылала дочери счета, которые той предстояло оплачивать.

Екатерина увидела, что на туалетном столике на золотом блюде лежат письма, те самые, которые она писала Апраксину. «Императрица снова подошла ко мне и сказала:

– Бог мне свидетель, как я плакала, когда при вашем приезде в Россию вы были при смерти больны, и если бы я вас не любила, я вас не удержала бы здесь».

Екатерина стала благодарить ее за все милости и доброту и уверять, что воспоминания об этом никогда не изгладятся из памяти.

– Вы чрезвычайно горды, – сказала императрица, – вспомните, что в летнем дворце я подошла к вам однажды и спросила у вас, не болит ли у вас шея, потому что увидела, что вы мне едва кланяетесь, и что из гордости вы поклонились мне только кивком головы.

– Боже мой, ваше императорское величество, как вы можете думать, что я хотела выказать гордость перед вами? Клянусь вам, что мне никогда в голову не приходило, что этот вопрос, сделанный четыре тому года назад, мог относиться к чему-либо подобному.

– Воображаете, что никого нет умнее вас, – проворчала Елизавета.

– Если бы я имела эту уверенность, ничто больше не могло бы меня в этом разуверить, как мое настоящее положение и даже этот самый разговор, потому что я вижу, что я по глупости до сих пор не поняла того, что вам угодно было сказать мне четыре года назад».

Меж тем великий князь шептался о чем-то с Александром Шуваловым. До Екатерины долетели его последние слова: «Она ужасна злая и очень упрямая». Она повернулась к мужу и сказала:

– Если вы обо мне говорите, то я очень рада сказать вам в присутствии ее императорского величества, что я действительно зла на тех, кто вам советует делать мне несправедливости, и что я стала упрямой с тех пор, как вижу, что мои угождения ни к чему другому не ведут, как к вашей ненависти».

Великий князь попробовал возразить, в разговоре всплыло имя Брокдорфа, который настраивал великого князя против Екатерины, но Елизавета оставила эту тему и вдруг спросила об отношениях Штамбке и Бестужева.

– Сами посудите, – сказала она, словно ни к кому не обращаясь, – как можно его извинить за то, что он имеет сношения с государственным узником?

Екатерина промолчала.

– Вы вмешиваетесь во многие вещи, которые вас не касаются, – здесь императрица обращалась уже непосредственно к Екатерине, – я не посмела бы делать того же во времена императрицы Анны. Как, например, вы посмели посылать приказания фельдмаршалу Апраксину?

– Я! Никогда мне и в голову не приходило посылать ему приказания.

– Как вы можете отрицать, что ему писали? Ваши письма тут, в этом тазу, – она указала на туалетный столик. – Вам запрещено писать.

– Правда, что нарушила запрет и прошу в этом прощения, но так как мои письма тут, то эти три письма могут доказать вашему императорскому величеству, что я никогда не посылала ему приказаний, но что в одном из них я писала, что говорят о его поведении.

– А почему вы это ему писали? – прервала Екатерину императрица.

– Просто потому, что я принимала участие в фельдмаршале, которого очень любила, и просила его следовать вашим приказаниям; остальные два письма содержат только одно – поздравление с рождением сына, а другое – пожелания на Новый год.

– Бестужев говорит, что было много других, – настаивала Елизавета.

– Если Бестужев это говорит, то он лжет, – сказала, как гвоздь вбила.

– Ну так если он лжет, я велю его пытать.

– Вы в полной власти делать то, что считаете нужным.

«Что же касается великого князя, то он проявил во время этого разговора много желчи, неприязни и даже раздражения против меня; он старался, как только мог, раздражить императрицу против меня, но так как он принялся за это глупо и проявил больше горячности, чем справедливости, то он и не достиг своей цели. И ум, и проницательность императрицы встали на мою сторону». Речи Петра Федоровича сводились к тому, что он хотел на месте Екатерины иметь свою любовницу Воронцову, но это не устраивало ни Елизавету, ни весь клан Шуваловых. В последнее время Воронцов уже имел у них меньше доверия.

Рассталась императрица с Екатериной вполне дружелюбно и дала понять, что хотела бы поговорить с ней наедине, без свидетелей. Второй разговор с императрицей состоялся через два месяца. Елизавета опять вспомнила о письмах великой княгини к Апраксину. И та поклялась, что их было всего три. Дальше в разговоре они не касались политики, а говорили только об отношениях Екатерины и великого князя.

Еще раз о Бестужеве

Бестужев просидел под арестом 14 месяцев. В сентенции, составленной Волковым, сообщалось, что «как ни старалась комиссия, преступлений против здравия и благополучия государыни не нашли». Экс-канцлеру предъявили следующие вины: «1. Клеветал ее императорскому величеству на их высочества, а в то же время старался преогорчить и их высочества против ее императорского величества. 2. Для прихотей своих не только не исполнял именные ее императорского величества указы, но еще потаенными происками противился исполнению оных. 3. Государственный преступник он потому, что знал или видел, что Апраксин не имеет охоты из Риги выступать и против неприятеля идти и что казна и государство напрасно истощеваются, монаршая слава страдает, не доносил о том ее императорскому величеству. Оскорбитель он величества, что вместо должного о том донесения вздумал, что может то лучше исправить собственно собою и вплетением в непозволительную переписку такой персоны, которой в делах никакого участия иметь не надлежало, и через то нечувствительно в самодержавное государство вводил соправителей и сам соправителем делался. 4. Будучи в аресте, открыл письменно такие тайны, о которых ему и говорить под смертной казнью запрещено было. За эти его вины комиссия считала Бестужева достойным смертной казни, но предавала все дело монаршему соизволению и милосердию».

В апреле 1759 года Бестужев был сослан в его село Горетово, что под Москвой в Можайском уезде. Все недвижимое имущество осталось за ним, только были взысканы казенные долги. С другими осужденными тоже обошлись мягко. Ювелирщика Бернарди сослали на житье в Казань; Ададуров получил почетную ссылку, его назначили товарищем губернатора в Оренбурге; Елагина сослали в его казанскую деревню.