Далеко ли до Чукотки? - Ирина Евгеньевна Ракша

кабы на цветы да не морозы… — ликовала, пела его душа, — и зимой бы цветы расцветали…»

Его ослепил свет фар. Остановил шум мотора и резкий гудок. Сергуня заслонился рукавом от света. Услышал стук дверцы кабины и голос Ивана:

— Ну, дед, ты даешь! Дал бог ноги. Весь поселок исколесили. Давно ехать пора.

И Сергуня, не видя, поспешил к ним на свет, к машине. Почувствовал, как сильные руки подхватили его, помогли подняться в кабину.

— На полку полезай. На заслуженный отдых, — за рулем был Тодошев, а Иван сидел молча с ним рядом в просторном тепле кабины. Сергуня кряхтя полез за их спины. Нащупал на полке свои лыжи, ружье и очень обрадовался:

— Прямо плацкарта. Куда тебе!

Машина тронулась. Он устроился поудобней. И лежал, глядя сверху на Тодошева и Ивана, на их знакомые, подсвеченные зеленоватым светом приборов лица.

Скоро поселок кончился. Машина вышла на трассу, и свет фар далеко заплясал на снегах, на кочковатых, занесенных полях. Впереди над Эдиганом выплыла большая звезда и грустно лучилась на бледном небе. А за полночь, когда перевал уже был позади, Сергуня дремал и не видел, как в свете фар, точно виденье, пересек дорогу изюбр.

В Ильинку машина прибыла утром. Сергуня сошел у самой избы.

— Прямо с доставкой на дом, — пошутил на прощанье Иван.

Над Лучихиным домом приветно курился дымок. Хозяйка, наверно, стряпала, а Сергуня чувствовал слабость и голод. Во дворе на снегу темнели ребристые, свежие следы от широких скатов. Они почему-то тянулись под самое крыльцо. И ступени были сильно затоптаны чужими большими следами. Кто бы это мог быть?

Когда вошел на кухню, в лицо жарко пахнуло печеным, сдобным, как перед праздником. В печи потрескивал огонь, и на столе ждали выпечки круглые, белого теста плюшки. Но в доме было тихо и пусто. Сергуня скинул рюкзак, поставил в угол ружье, снял шапку, с облегчением опустился возле печки на свой диванчик. И сразу как-то обмяк, сморился и только сейчас, пожалуй, понял, насколько замаялся в эти дни. Не хотелось ни раздеваться, ни разуваться. Талый снег с унтишек темной лужицей растекался по половицам. Лохматый треух, как свернувшийся рыжий кот, устало лежал на коленях.

Он так посидел немного в оцепенении. Веки отяжелели, слипались. Хотелось есть и — того больше — спать. Но тут в раме двери, в глубине комнаты он заметил что-то новое, необычно белое. Встал, не поленился, и заглянул. Посреди комнаты, в свете бледного дня, вытеснив стол под плюшевой скатертью, стоял высокий, уже наполовину вылезший из упаковки, сияющий белизной холодильник. И показалось даже, что, кроме него, ничего больше в комнате нет. Рядом с ним топорщилась груда картона, бумаги. Полосатые половики были откинуты в сторону, и зиял чернотой распахнутый люк большого подполья. «Так вон кто на машине-то приезжал, — догадался Сергуня. — Степка Варакин».

В подполье что-то стукнуло раз и другой. В черном квадрате появилась Лучиха с лицом, испачканным белой мукой. Она, запыхавшись, тянула снизу что-то тяжелое. Без удивления глянула на Сергуню:

— Подсоби. Что глядишь-то? Не видишь, что ли?.. Ох, и все-то сама, все сама.

Сергуня быстренько подошел и, наклонясь, вытянул на пол молочную флягу, в которой, судя по запаху, плескалась брага.

— Фу ты, пропасть! Насилу достала, — отдувалась Лучиха, упираясь локтями в пол. Она казалась суровой и озабоченной, но глаза плавали на щеках, масленые, довольные. Холодильник сиял над ней, возвышался белой колонной. — Теперь гарнитур доставать надо. Немецкие, говорят, хорошие.

Сергуня не знал, что на это ответить. Спросил негромко:

— Собаке-то давала чего?

— А то нет, — она тяжело вылезала коленями на пол. — Сколько греха приняла с ней, проклятой. Вчера цельный день то брехала, то выла. — Она поднялась на ноги. — А под вечер переела веревку и умоталась, прости господи. Я как чувствовала…

Дальше Сергуня не слушал, он выскочил на крыльцо и, неодетый, без шапки, побежал к сараю. Белки действительно не было. Висел перееденный обрывок веревки, а вокруг по снегу топтались отчетливые знакомые следы от тупоносых бурок Степана Варакина. Видны были даже вмятины от подковок. Сергуня зачем-то кинулся за ворота, на берег. Как будто собака могла быть рядом.

За рекой над горами плыли низкие тучи. Сквозной ветер обдувал его маленькое разгоряченное тело. Долго кричал, глядя за реку и по сторонам: «Белка!!! Бел-ка-а!..» Но только деревенские псы отзывались разноголосым брехом. Хотел пойти к Дергачевым, может, к ним забежала, но тут увидел собачьи следы, убегающие с угора вниз, на реку.

Чувствуя озноб во всем теле, вернулся в кухню, взял шапку с дивана:

— Поди, видела, куда побежала?..

Лучиха, шлепая над столом с руки на руку тесто, только с досадой вздохнула, даже не повернув головы. Он вышел в сени, загремел лыжами, и она слышала, как он что-то ворчал там сердито и неразборчиво.

На укатанном, исполосованном санками берегу да и на истоптанной реке след то и дело терялся. И Сергуня решил поглядеть подальше, пройтись на Маринки, куда они часто ходили вместе с собакой. Он бежал по своей же заскорузлой, опавшей лыжне вдоль дровяной дороги. Лыжи уже не катились свободно, двигались плохо, снег был тяжелый, вязкий. Но он этого словно не замечал. Соображал: если она тут и шла, то ясно, что по дороге. Когда обогнул сопку и избяные дымки скрылись за косогором, с радостью вдруг увидел выскочившие на лыжню ясные отпечатки лап — передние крупные и поглубже, задние — маленькие, полегче. Это были следы его Белки. Он мог бы узнать их из сотни других. «Отыскалась, голубушка! Отыскалась!» Счастливым взглядом следил, как она петляла, как кружила по снегу, замирала, принюхивалась, никак не могла оторваться от места, где он останавливался, уронив варежку. Уходила вперед и опять возвращалась. Наконец, пробежав еще по дороге, снова вышла на лыжню и, когда лыжня круто свернула в лощину, кое-где заставленную стогами, решительно бросилась по ней вдаль. С этого момента Сергуня больше не терял ее следа. Он бежал знакомым полем, на ходу шмыгая носом. Глаза мерзли от ветра. Наст ослабел и порой прогибался под лыжами, оседал. Но собачий поскок был легкий, свободный, видно, она прошла здесь вчера.

Потом он вступил в тайгу, которая недовольно гудела поверху, шумела, раскачивалась, то и дело осыпала с ветвей тяжелые, глухо падавшие комья. Но Сергуня этого не замечал, он скорее хотел отыскать свою лайку, заброшенную и голодную. Боялся, что она могла уйти далеко, к самой его ночевке, и тогда по такому снегу им скоро обратно не выбраться. Можно было, конечно,