Дальше живите сами - Джонатан Троппер

Тут светофор переключается на зеленый, и она исчезает, как исчезла до нее успешная художница, она же собачница. Обе вернулись к своей светлой, ничем не замутненной жизни, полной любви и секса. А я? Я остаюсь у разбитого корыта: оплакивать отца, дарить сперму снохе и влюбляться в незнакомок по дороге на свиданье с собственной женой, которая спит с моим боссом и разводится со мной, но при этом носит под сердцем моего ребенка. Ей-богу, я похож на водителя, который отвлекся от дороги на звонок мобильника, а очнувшись видит, как передок его машины пробивает парапет и колеса зависают над пропастью.

14:17

В глазах у Джен — красные прожилки, под глазами круги, она нервно крутит бокал с безалкогольным имбирным пивом. Мы сидим в глубине гостиничного вестибюля, в гриль-баре «Уютный клуб». Кроме нас тут только стайка стюардесс: потягивают свои напитки, щебечут и смеются — все, как на подбор, в одинаковых синих формах, а рядом, точно часовые, стоят их одинаковые синие баульчики. Зато в вестибюле суета — куча народу снует туда-сюда, поскольку вечером в «Мариотте» справляют свадьбу. На первый взгляд люди двигаются хаотично, но, похоже, у каждого есть дело: вот пулей проносятся распорядители с телефонными наушниками и микрофонами — они отдают приказы прямо на бегу; вот вносят охапки цветов на подносах; вот, обвешанные громоздкой видео- и фотоаппаратурой, тащатся через холл тощие, одетые в черное юнцы, похожие на обленившихся ниндзя. Джен измучена токсикозом, но твердо настроена на серьезный разговор.

— Вчера ты впервые задал мне хоть какой-то вопрос, — говорит она. — Про нас.

— Чаще не выходит, мы редко видимся.

— Верно. Но нам предстоит стать родителями, Джад, и, мне кажется, нам надо научиться разговаривать.

— Ты решила, что ребенок — твой пропуск обратно, в мою жизнь?

Она устало усмехается:

— Знаю, тебя это не греет, но надо до чего-то договориться, поскольку ребенок общий и нам надо взаимодействовать.

— А если я вовсе не хочу с тобой взаимодействовать?

Она отодвигает стакан и смотрит на меня в упор:

— Что это значит?

— Я не хотел заводить этого ребенка. Когда-то хотел, но это было давно, прежде чем я узнал, кто ты на самом деле. Я хотел того ребенка, который умер. А этот… я не ощущаю его как своего. Он не мой, равно как и ты — не моя.

Джен долго изучает свой бокал, а когда снова поднимает глаза, они полны слез. Мне вдруг вспоминается лицо Элис и ее слезы, капающие на мой живот и ноги, но я тут же опускаю створки, задергиваю занавес — и без того тошно. Две аварии сразу мне не потянуть.

— Это страшные слова. Ничего страшнее ты мне в жизни не говорил.

— Ты сама хотела разговаривать. Вот, разговариваем.

Я уже не помню, какие именно слова только что произнес. Я даже не уверен, что произнес именно то, что хотел. Но твердо знаю, что хотел сделать ей больно. С тех пор как я узнал, что ребенок мой, — а прошло неполных два дня, — я стараюсь о нем не думать. Он для меня ирреален. Но тут важен выбор слов. Скажи я, что ребенок пока ирреален, Джен понимающе кивнет и продолжит крутить шарманку про то, как мы, его будущие родители, должны между собой сотрудничать. А у меня и без того голова раскалывается. Обрубки моей жизни крутятся в ней, точно отпиленные циркулярной пилой, а пила все жужжит и вот-вот распилит надвое — нет, на мелкие куски! — меня самого. Это неотвратимо и необратимо.

— Хочешь знать, почему я сошлась с Уэйдом? — тихо спрашивает Джен.

Как же ей ответить?

— Не хочу.

— Когда погиб наш ребенок, мне было плохо, очень плохо. У меня была потребность горевать, оплакивать его, а ты вел себя как ни в чем не бывало. Ну, почти как ни в чем не бывало. Типа: да ладно, Джен, другого сделаем.

— Ты преувеличиваешь.

— Ненамного.

— Ясно. Значит, постель Уэйда — самое место, чтобы оплакивать ребенка.

Один из фото-ниндзя роняет металлический шест, и он с грохотом катится по мраморному полу. Джен вздрагивает. Парень, чертыхнувшись, подбирает шест. Тут же, откуда ни возьмись, появляется распорядительница и принимается его отчитывать. На мой взгляд, чересчур сурово.

Джен пристально смотрит на меня:

— Ты избегал моих взглядов, перестал до меня дотрагиваться. Словно наказывал за то, что я тебя подвела, не сумела сохранить твоего ребенка. Было ясно, что, пока мы не заведем нового, я тебе больше не нужна. Ты меня стер ластиком.

— Неправда.

— Ты не обнимал меня, не плакал вместе со мной. Только отворачивался и говорил, что все образуется и что мы попробуем снова, как только я буду готова.

— Я просто пытался тебя успокоить. Я же знал, как много значит для тебя ребенок.

— Возможно, ты и пытался меня успокоить, но я чувствовала только одно: я тебя подвела. А Уэйда я не подвела. Вот такой получился расклад. Плохой расклад, знаю. Но так вышло. Уэйда я не подвела, и он хотел меня, а не ребенка от меня. Поэтому меня к нему и отбросило.

Я размышляю над ее словами, пытаюсь вернуться в те дни, дни после рождения нашего мертвого ребенка, но ничего не помню, все как в тумане…

— Ты мне ничего не говорила.

— Мы были с тобой на разных планетах. Я горевала по погибшему ребенку.

— Я тоже.

— Ты только и делал, что смотрел на календарь и спрашивал врачей, когда можно делать вторую попытку. Вот ты говоришь, что пытался меня успокоить, и так оно, наверно, и было. Но мне в тот момент казалось, что ты меня бросил, ушел вперед, без оглядки. И где-то в дороге перестал воспринимать меня как свою жену. Я для тебя была матерью твоего умершего и, возможно, будущего ребенка. — Она сцепляет пальцы и, покачав головой, с горечью улыбается. — Если вдуматься, это на самом деле ужасно. Мне так важно было быть с тобой, быть твоей женой, а ты видел во мне только неудавшуюся мать. А теперь, по иронии судьбы, мне важно, чтобы ты увидел во мне мать твоего ребенка, а ты видишь только неудавшуюся жену.

— Так все складно звучит. Ты много об этом думала.

— Время есть, я же никуда особенно не хожу.

— Но ты напрасно ничего мне не говорила.

— Говорила. Ты меня не слышал.

— В конце концов услышал бы. Надо было повторять, пока не услышу.

— Может, ты и прав.

— Тогда был шанс все исправить! — Меня охватывает внезапная ярость. — Мы могли все исправить! А ты сдалась. Нашла себе другого даже прежде, чем я понял, что у нас что-то не так. Это мог быть наш ребенок.

— Это и есть наш ребенок. Наш с тобой ребенок.

— Нас с тобой больше не существует. — Я вскакиваю, намереваясь уйти. — Мы чужие люди. Я не готов растить ребенка с чужим человеком.

— Джад! — умоляюще восклицает она. — Мы наконец разговариваем. Сядь, прошу тебя…

Я слышу, как притихли стюардессы, почуяв, что в непосредственной близости от них разыгрывается маленькая драма. Я бросаю последний, долгий взгляд на Джен, на ее усталое, отчаянное лицо:

— Я не готов.

— Пожалуйста, не уходи, — повторяет она, но я уже направляюсь к выходу, лавируя меж столиков. Последнее, что я слышу от Джен вдогонку: «Это не рассосется!» И от этой истины, какой бы очевидной она ни была, я уже не могу вдохнуть, легкие не разжимаются — и я бегу, бегу без оглядки. Ведь мечтаю я именно об этом. Чтоб рассосалось. Я не готов быть отцом. Мне нечего предложить этому ребенку — у меня нет ни мудрости, ни опыта, ни дома, ни работы, ни жены. Вздумай я, в нынешнем моем положении, усыновить ребенка, органы опеки меня бы наверняка забраковали. Я — никто, и у меня нет ничего. Ничегошеньки! Какой ребенок будет уважать такого отца? Ребенок мог бы стать моим шансом начать сначала, обрести того, кто меня полюбит, несмотря на все издержки, но… Шансов больше нет, прошлое не отринуть, не избыть, я выгляжу жалко, тем более жалко, что скоро стану отцом-одиночкой.

Я иду по широкому, устланному коврами проходу к стоянке, и тут ноги у меня вдруг подкашиваются. Я хватаюсь за стенку и медленно сползаю на пол. Из конференц-зала появляется группа парней в смокингах. Энергичные, молодые — почти юные, лет двадцати с чем-то, — они передают по кругу серебристую фляжку и, подзадоривая, хлопают друг друга по плечам. Это жених с друзьями. Жениха я отличаю по длинным фалдам и белому галстуку. Он не старше остальных, до неприличия красив и чисто выбрит. Волосы приглажены гелем. Вся компания устремляется в какое-то другое помещение — в лапы фотографа, который уже приготовил аппаратуру для съемки. На миг в проходе остаемся только мы с женихом — и встречаемся взглядами. Он приветливо улыбается.

— Друг, — говорит он, источая доброжелательность. — Помощь не нужна?

— Нет, спасибо, — отвечаю я. — Удачи тебе.

— Спасибо. Удача в моем деле не помешает.

— Даже не представляешь, как ты прав.

Я для него не существую. Сегодня у него свадьба, и для него не существует ничто и никто, весь внешний мир для него — призраки. А я в трауре и в прострации, и он для меня — тоже призрак, мы просто встретились в доме с привидениями и жалеем друг друга. Даже неизвестно, кто кого больше жалеет… Потом он поправляет галстук и направляется туда, где его самонадеянную наивность сейчас запечатлеют для потомков. А я кое-как поднимаюсь и, пошатываясь, иду на стоянку, к машине.