Альтернативная личность - Александр Диденко

– И Фрейда ты вез? – спросила Соня из любопытства.

– Больше некому, – ответил Жорик. – Кто ж еще?..

Никакого особенного разочарования Соня не чувствовала: если бы у нее имелись определенные обязательства или невыполненные дела… А так, вроде ничего на ней и не висело. Не закончила с комиксами? И хорошо. Что, разве из нее получился бы второй Жан Эффель? Даже если получился бы – ведь второй. Не первый. Подумаешь, утонула. Рано или поздно со всеми это случается. Ну, коли не утонула, расшиблась бы.

– Если б не утонула, я бы все равно мало прожила? – спросила Соня.

– Не обязательно, – сказал Жорик. – По-разному бывает…

По-разному бывает… А что было бы, не сказал. Не хочет говорить, просто. Или не знает? Его дело маленькое: знай себе, перевози. Приехал, забрал, отвез. А сколько на этом кресле мертвецов перебывало… «Бр-р!» – и покосилась брезгливо на кресло. И машина-то задрипанная, не комильфо. А чего комильфо-то, небось не коммерческое предприятие? Какую дали, на той и ездит. Грузоперевозчик.

Ведь никто не виноват, что Соня утонула. Сама пошла, сама нырнула. За руку не тянули. Могла бы в это время к учебе готовиться, так ведь уже не готовилась. Скучала. Надела кольцо мамино, купальник новый… Вот он, под платьем. И кольцо при ней. А что, разве перед дорогой…

– А что, разве перед дорогой не переодевают? – поинтересовалась Соня.

– Тело переодевают, – разъяснил Жорик. И посмотрел на Соню: – купальник не нравится?

Да нет, ей все равно как-то. Тело, так тело… Соня осмотрела руки, колени, глянула в зеркало над Фрейдом. Будто это уже не тело. Сейчас спросишь Жорика, а он умничать начнет. Знает она тот репертуар. Скажет, например, что… Что субстанция полиметрическая. Или еще какая фигня. А ты сиди, думай. Нет уж, лучше не напрашиваться.

Две газеты дал ей Жорик. В одной короткая заметка о погибшей девушке, с Сониной фотографией. В другой – просьба откликнуться свидетелей. Два слова о купальнике, чуть больше о самой Соне. Интересно, кто-нибудь откликнулся? Должны были. Ведь она видела, ходили вокруг босоножки. И шлепанцы ходили. И просто пятки расплющенные. Но сейчас ведь как – пришли, поглазели и отвалили. А гражданский долг выполнить – таких нету. Только Соне теперь на это глубоко плевать. Теперь ее равнодушие охватило. И так было, но не полное – временами отдельными. Теперь окончательное. С равнодушием легкость пришла. Будто до пяти граммов Соня сократилась. Это как раз те пять грамм, что составляют разницу при взвешивании – Жорик рассказывал – до и после. Что от тела отрывается. Или она путает? Даже если путает, все равно легкость-то она вот, при ней.

– Если меня сейчас взвесить, я на сколько потяну? – спросила Соня. – Граммов на пять?

– Понятия не имею, – заявил Жорик. И уставился на дорожную развязку.

«Значит, лгал», – поняла Соня. А она ему никогда не лгала. Вообще, лгать – это труд. Причем, не малый. А у Сони никогда не было лишних сил, чтобы лгать. Поэтому Жорик такой худой? – трудится много. Изнашивается. Расход калорий большой, вот телу ничего и не достается, все из мяса уходит. Перестал бы врать, поправился. Ну что это за мужик такой костлявый?! Штаны висят, задница плоская. Сутулится! Никакой красоты физической. И ведь браться за себя не хочет!

«Копейка» шмыгнула под мост, выехала на грунтовую дорогу.

– Меня встретят там? – спросила Соня. – Хоть это можешь сказать?

– Встретят, – пообещал Жорик.

– Кто?

– Понятия не имею, – буркнул Жорик. – Оставлю у ворот и назад поеду.

– Ну и дурак, – обиделась Соня.

* * *

– А что касается Марины Петровны… – сказал незнакомец. – Я заметил, что вам свойственно рассуждать о справедливости так, будто она касается кого угодно, только не вас. Я не прав?

– Думаю, что не правы, – возразил Андрей. – Маленькая несправедливость и большая – это разные вещи. Дать на один подзатыльник больше, чем заслуживает ребенок, и убить человека… По-вашему, это равнозначно? В ее случае человек не один, а дво… Трое. Ощущаете разницу? Подзатыльник и убийство. Слово одно, «несправедливость», а действия разные.

– Меньшая несправедливость, большая… Это все выдумки недобросовестного человека, который считает смерть самым страшным, что с ним может приключиться. Принял смерть за эталон всего плохого и знать ничего не желает – сидит, себя жалеет. Разве не так?

– А для вас что эталон?

– Для меня – человеко-часы. Знаете, очень удобно. И никаких эмоций.

– Ну, это для вас… И все же, убить троих – это слишком. Даже одного…

– Не троих, – напомнил незнакомец, – а двоих: ребенок не родился. Это существенно.

– Для меня существенно, – сказал Андрей. – Существенно… После убийства, она отделалась легким испугом. Ее не нашли и не судили. А людей не вернешь. Очень часто – да почти всегда! – то, что для одного является справедливым, для другого – верх несправедливости. Для нее важным было скрыться и забыть о происшедшем, для меня – найти ее. А когда вы вернули меня, я начал искать. И нашел.

– Но ведь когда я вернул вас…Для вас ничего уже не было: ни смерти жены, ни вашей смерти.

– Смерти не было, вы правы, но я не остался тем же. Я хотел забыть, а оно не получилось… В тот вечер мы опять стояли в том самом месте. Катька ни о чем не знала. Я предложил пойти домой. Она отказалась. Сказала, что раз уж вышли, нужно идти. Или я сказал, не помню. Я увидел машину и вдруг все вспомнил, и испугался. Она летела на нас. От страха я закрыл глаза и прошел все заново. Но машина, ударив другого человека, не тронула нас. Она растворилась в темноте, а мы спустя час были у Плужниковых. Через несколько дней Катька родила. Она была без ума от счастья, а я не находил себе места. Должен быть мальчик, а Катька заявила, что всегда ждали девочку. Я показал ей мальчика из картона и сказал, что мы сделали его, потому что готовились к рождению сына, что он должен быть веселый и озорной. А она бросила мне детские вещи и посмеялась надо мной. Катька настояла, чтоб девочку назвали Мариной – тогда я ничего не знал о МПГ. Я понял, что жизнь не закончилась, что она идет. Но это была совсем чужая жизнь: я чужой, Катька, чужая Москва, не моя. Она ничего не замечала, а я не находил себе места. Я был не мой, Катька была не моя. Но тяжелее всего было знать, что ребенок не мой.

– Ребенок разве не ваш? – удивился незнакомец.

– Не мой, а ваш, – сказал Андрей. – Другая жизнь, другие обстоятельства. Вы дали мне это. И я не благодарен вам… Моим был бы только Матвей.

– Я вас прекрасно понимаю. Но ведь всем управляет случай. Вы сыграли в новую игру, и получили новый результат. Знаете, я жалею, что пошел вам навстречу… Не нужно было вас возвращать.

– Не нужно было… – согласился Андрей.

– Зачем вы пустились во все тяжкие?

– Это был другой человек.

– Удобное оправдание, – заметил незнакомец.

– Я начал искать… Хотел лишь взглянуть на этого человека, не более. На того, кто не убил, но отнял…

– А когда нашли?

– Узнал, что это Глухова. Понимаете? Две Марины на одного слабого человека оказалось слишком много. Шлюз внутри открылся окончательно, и меня в него втянуло. Ежегодно я находил и…

– Но ведь для вас нового не было уже никакой Глуховой? Зачем же вы убивали?

– Была, была! Это она лишила меня всего прежнего, она навязала мне другого меня. Чужого. Вы и она. И все, что я у вас просил – не так много, заметьте – я не получил. На остановке погиб другой человек, но и меня не стало. Ваша работа…

– Меня вините?

– И вас, и Глухову. И себя больше всего.

– Я пошел на нарушение и сделал для вас исключение… Мне показалось, что вы именно тот человек, ради которого стоило затевать: заурядная персона, заурядные жизнь и смерть… Вы могли остаться – любить жену и дочь, забыть все, быть счастливым… Но вы не помогли мне, так ведь? Вы поплыли по течению, и вас бросало из стороны в сторону. Вам было удобно иметь в запасе возможность в дальнейшем пенять мне, так вы и поступили: спрятались в раковину и не показывались, выбираясь лишь для расправы. Пять лет назад во мне боролись пессимизм и оптимизм, я встал на сторону оптимизма, а победил пессимизм. У меня имелись определенные обязательства, но я не выполнил их… И вот результат: скверный, признаюсь.

Андрей не ответил. Все, о чем они сейчас говорили, Андрей мысленно покручивал не один раз. Ему захотелось помолчать. Сейчас он не жалел ни о чем: за пять лет многое стерлось и потускнело. Прежняя Катька ушла в прошлое, сын не родился, да и сам он погиб – о чем жалеть? Спустя пять лет ни дочь, ни супруга не тянули его, возвращаться Андрею было бессмысленно. И некуда.

– А мать? – спросил незнакомец.

– Мать? – удивился Андрей. – Сначала мы перестали слышать друг друга, потом я умер. О чем жалеть?

– Она вас ждала.

– Получается, что не дождалась, – заключил Андрей.

* * *

Мама прошла в кухню, сняла запотевшие очки, водрузила на стол сумки и позвала Матвея. Мальчик не откликнулся. Она опустошила сумки, разместила в холодильник все, что принесла из магазина и вновь позвала. Матвей опять не отозвался. Мама пошла искать его и заглянула во все комнаты: Матвея нигде не было. Мама заволновалась: Матвея не было ни под столом, ни под кроватью. «Что такое, – подумала мама, – куда же он делся?» Она увидела, что дверь стенного шкафа чуть-чуть приоткрыта, и заглянула в стенной шкаф. Свернувшись калачиком, Матвей спал на полу стенного шкафа в тесном окружении чемоданов и сумок. Мама перенесла Матвея на кровать и накрыла одеялом. «Это что-то новенькое», – подумала мама и тихонечко села рядом. Матвей открыл глаза.