Инквизиция: Гении и злодеи - Наталья Будур

Отсюда волхвы пошли в Белоозеро, в сопровождении большой толпы народа, их последователей. Чрез некоторое время сюда пришел Ян, сын Вышаты, для сбора дани от имени своего князя Святослава. Белоозерцы рассказали ему, что волхвы тут убили много женщин. Ян вступил с волхвами и их последователями в борьбу, дело дошло до сечи, которая кончилась гибелью волхвов. При князе Глебе явился в Новгород волхв, который «многы прелсти, мало не всего града»; он хулил христианскую веру и хвалился, что перейдет перед глазами всех через Волхов. «И быст мятежь в граде, и вей яша ему веру и хотяху погубити епископа»; последний, взявши в руки крест, пригласил всех верующих стать возле него: «и разделившася на двое: князь бо Глеб и дружина его идоша и сташа у епископа, а людье вси идоша за волхва». Дело кончилось тем, что князь Глеб убил волхва топором, а люди разошлись; «он же — прибавляет летописец о волхве — погыбе телом и душею, предавься дьяволу».

В Киеве в 1071 году явился какой-то волхв, который предсказывал страшные вещи: «яко на пятое лето Днепру потеши вспять и землям преступати на ина места, яко стати гречьской земле на русской, а русской на гречьской и прочим землям изменитися». Невежды по словам летописца, слушали его, а «верные» смеялись над ним, говоря: «бес тобою играет на пагубу тебе». По этому поводу летописец прибавляет от себя: «беси бо подътокше на зло вводят, по семь же насмисаються, ввергьше и в пропасть смертную, научивше глаголати, яко же се скажем бесовское наущение и действо».

В древнерусских памятниках литературы находим весьма много указаний, в которых выразилась церковная точка зрения на существование злой силы в виде дьявола и его слуг — чародеев. Волшебство, чары, волхование — представлялись как реально существующие явления, и порицались церковью, как грех. Дела о чародейств находились в видении духовенства, которому была предоставлена юрисдикция этих дел. В «Церковном Уставе» святого Владимира имеется на этот счет указания, также в «Правиле» митрополита Иоанна II (1080–1089) и в «Уставе белечском» митрополита Георгия (XII в.). Из этих постановлений видно, что первоначально духовная власть смотрела весьма мягко на преступления колдовства и не требовала наказания греха чародейства смертью. По крайней мере до конца XII века чародейство не встречает строгого преследования со стороны духовного суда и воззрения нашего духовенства на чародеев отличаются весьма мягким гуманным характером.

Начиная с XVI в. отношение к чародеям изменяется, становится строже, как среди духовенства, так и среди народа. Отношение народа к чародеям выразилось между прочим в «Повести о волхвовании», написанной неизвестным автором для царя Иоанна Васильевича Грозного. В этой «Повести» доказывается необходимость строгих наказаний для чародеев и «в пример» выставляется один царь, который вместе с епископом «написати книги повеле и утверди и промять чародеяние и в весех заповеда после таких огнем пожечи». Это отношение к чародейству выразилось также в следующем народном предании, (относящемся к царствованию Иоанна Грозного). «При царе Иване Васильевиче Грозном расплодилось на Русской земле множество всякой нечисти и безбожия; долго горевал благочестивый царь о погибели христианского народа и решился наконец для уменьшения зла уничтожить колдунов и ведьм. Разослал он гонцов по царству с грамотами, чтобы не таили православные и высылали спешно в Москву, если есть у кого ведьмы и переметчицы; по этому царскому наказу навезли со всех сторон старых баб и рассадили их по крепостям, со строгим караулом, чтобы не ушли. Тогда царь приказал, чтобы всех их привели на площадь; собрались они в большем числе, стали в кучку, переглядываются и улыбаются; вышел сам царь на площадь и велел обложить всех ведьм соломой; когда навезли соломы и обложили кругом, он приказал запалить со всех сторон, чтобы уничтожить всякое колдовство на Руси на своих глазах. Охватило пламя ведьм, и они подняли визг, крик и мяуканье; поднялся густой черный столб дыма и полетело из него множество сорок, одна за другою: все ведьмы обернулись в сорок, улетели и обманули царя в глаза. Разгневался тогда царь и послал им вслед проклятие: чтобы вам отныне и до веку оставаться сороками. Так все они и теперь летают сороками, питаются мясом и сырыми яйцами; до сих пор они боятся царского проклятия и потому ни одна сорока не долетает до Москвы ближе 60 верст вокруг».

Как сильно было распространено в Московском царстве колдовство, показывает формула присяги, по которой клялись служилые люди в 1598 году в верности избранному на царство Борису Годунову: «ни в платье, ни в ином ни в чем лиха никакого не учинити и не испортити, ни зелья лихово, ни коренья не давати… да и людей своих с ведовством не посылати и ведунов не добывати на государское лихо… и наследу всяким ведовским мечтаньем не испортити и ведовством по ветру никакого лиха не насилати… а кто такое ведовское дело похочет мыслити или делати… и того поймати»…

В Архивах сохранилось множество ведовских дел, относящихся к XVI–XVII векам.[29] Почти все эти дела имеют характер государственных преступлений и касаются порчи кого либо из членов царской фамилии и вообще посягательства колдовскими средствами на жизнь и здоровье государей. Очень часто к оговору в чародействе прибегали, как к лучшему средству отделаться от противников, в борьбе партий, вечно кипевшей вокруг царского трона. Не мало людей было замучено по этим колдовским делам. Вот несколько из них, которые мы заимствуем у Забелина («Комета», 1851 г.).

В 1635 году одна из золотных мастериц царицы, Антонида Чашникова, выронила нечаянно у мастериц в палате, где они работали, платок, в котором был заверчен корень «неведомо какой». Этого было достаточно, чтобы возбудить подозрение. Донесли об этом государю. Государь повелел дьяку царицыной мастерской палаты Сурьянину Тараканову сыскати об этом накрепко. Дьяк начал розыск расспросом: «где мастерица Чашникова тот корень взяла или кто ей тот корень и для чего дал, и почему, она с ним ходит к государю и государыне в верх, т. е. во дворец». На эти вопросы мастерица Чашникова отвечала, что «тот корень не лихой, а носит она его с собою от сердечные болезни, что сердцем больна». Дьяк снова со всякою пригрозою начал допрос, словами: «если она про тот корень, какой он словет и где она его взяла и для чего дал и кто ей дал, подлинно не скажет и государю в том вины своей не принесет, то по царскому повелению, ее будут пытати накрепко». Эти слова сильно подействовали на бедную женщину, она повинилась и сказала, что в первом расспросе не объявила про корень подлинно, блюдясь от государя и от государыни опалы, но теперь все откроет. «Ходит де в царицыну слободу, в Кисловку, к государевым мастерицам жонка, зовут ее Танькою. И она этой жонке била челом, что до нее муж лих; и она ей дала тот корень, который она выронила; и велела ей тот корень положить на зеркальное стекло, да в то зеркало смотреться и до нее де будет муж добр. А живет та жонка на Задвиженской улице».

Дьяк тотчас велел сыскать женку Таньку. Когда посланные за нею дети боярские поставили ее к допросу, она сказала, что зовут ее Танькою, а мужа ее зовут Гришка плотник и что отнюдь в Царицыну слободу, в Кисловку, ни к кому не ходит и золотной мастерицы Антониды Чашниковой не знает и иных никаких мастериц не знает. Поставили ее на очную ставку с Чашниковой и угрожали пытати накрепко и жечь огнем; но она продолжала отпираться. Дело было снова доложено государю и он повелел окольничему Василию Стрешневу и дьяку Сурьянину Тараканову «ехать к пытке и про то дело сыскивать и мастерицу и жонку Таньку расспрашивать накрепко». Под пыткой мастерица и Танька все таки не признались и повторяли свои первые показания, между прочим Танька подтвердила, что она дала мастерице корень, который зовут обратим, вследствие просьбы ее, чтобы она ей сделала, чтобы ее муж любил. О судьбе этих женщин имеется в сыскном деле следующее: «Сосланы в Казань за опалу, в ведовском деле, царицын сын боярский Григорий Чашников с женою, и велено ему в Казани делати недели и поденный корм ему указано давати против иных таких же опальных людей. Да в том же деле сосланы с Москвы на Чаронду Гриша плотник с женою с Танькою, а велено им жить и кормиться на Чаронде, а к Москве их отпустить не велено, потому что та Гришина жена ведомая ведунья и с пытка сама на себя в ведовстве говорила».

Лет через пять, в ноября 1638 году, случилось другое подобное дело. Одна из мастериц государыни Мария Сновидова сделала язвить на другую мастерицу Дарью Ламанову, обвиняя ее в том, что она на след государыни-царицы сыпала песок и что во время царского отсутствия из Москвы к ней в Троицкий монастырь приходила неведомо какая жена. Розыск опять поручен был окольничему Стрешневу и дьяку Тараканову; они подвергли Ламанову пытке и допросу относительно следующих пунктов: «как та мастерица Дарья на след государыни-царицы сыпала песок и как она Дарья звала с собою за Москву-реку Степаниду Арапку к бабе; и та мастерица Дарья для ль государския порчи хотела итить к бабе или для иного какова дела, и кто с нею в том дели и какие люди в думе были, и в верх к ней, Дарьи, в светлицу та ли баба, которая живет за Москвою-рекою, приходила или какая иная и для чего приходила»? Ламанова под пыткой повинилась: «В том де она перед государем и перед государыней виновата, что к бабе к ворожей подругу свою Степаниду Арапку за Москву-реку звала, а ту-де бабу зовут Настасьицею, живет за Москвою-рекою на вспольи; а спознала ее с нею подруга ее, золотная же мастерица Авдотья Ярышкина, для того, что она людей привораживает, а у мужей к женам сердце и ревность отымаеть; а наговаривает на соль и на мыло, да ту соль дают мужьям в естве и в питье, а мылом умываютца; да и над мужем де она Авдотья своим тож делала и у него к себе сердце и ум отняла: что она Авдотья ни делает, а он ей в том молчит. Да таж баба давала, наговариваючи, золотной же мастерице, Анне Тяпкиной, чтобы муж ее, Алексий Коробанов, добр был до ее Анниных детей». Послали за колдуньей, которая в расспросе сказалась, зовут ее Настасьицею, Иванова дочь, родом Черниговка, а муж у ней литвин, зовут его Янкою Павлов. На очной ставке ее признали за ту именно бабу, которая приходила во дворец к Дарье Ламановой. Но Настасьица во всем запиралась: «мастериц она никого не знает и в светлице не бывала». Ее велели «пытати накрепко и огнем жечь». «И послыша то, мастерица Дарья Ламанова учала винитца и плакать, а той жонке Настьке говорит, чтобы повинилась: помнишь ты сама. говорила она ей, как мне про тебя сказала мастерица Авдотья Ярышкина, и я по ее сказке к тем пришла и, ворот черной своей рубашки отодрав, к тебе принесла, да с тем же воротом принесла к тебе соль и мыло. И ты меня спросила, прямое ли имя Авдотья, и я сказала тебе что прямое, и ты в те поры той моей рубашки ворот на омостке, у печи сожгла, и на соль и на мыло наговаривала, а как наговорила и ты велела мне тот пепел сыпать на государской след, куда государь и государыня-царица и их царское дети и ближние люди ходят; и тебе де в том и от государя и от царицы кручины никакие не будет, а ближние люди учнут любити. А мылом велела ты мне умыватца с мужем, и соль велела давати ему ж в питье и в естве, так де у мужа моего сердце и ревностью отойдет и до меня будет добр. Да и не одна я у тебя была, продолжала Дарья: приходила и после того со мною ж к тебе Васильевна, жена Колоднича, Семенова, жена Суровцева, ты им, наговора, соль и мыло давала».