Когда соборы были белыми. Путешествие в край нерешительных людей - Ле Корбюзье

(этот простой и разумный объект городского сосредоточения), так и Пикассо был объявлен продуктом буржуазного духа! Всякое бывает!

А защитники этих идей в своих рассуждениях никогда не перестанут удивлять нас непредсказуемыми находками.

В эти дни по всему Парижу начинаются дебаты. Дом культуры ищет истину; поэтому он объявил дебаты. Художник, остро переживший изобретения подстрекателей эстетической революции нового времени, только что расследовал ее процесс во имя недавних политических событий (Народный фронт). Кубизм или искусство, получившее название абстрактного, не могло бы, говорит он, соответствовать сильному современному обществу. Оно только доказывает упадок и бесплодность, а потому следует его осудить и запретить! Что и стало подвигом революции! Леже, Пикассо, Брак, Грис (уже умерший), Бранкузи, Лоранс [89], Липшиц – те, кто распахнул нам двери в современное искусство, единственное способное войти в гармонию с современной архитектурой; они, которые благодаря своему мощному моральному здоровью, боролись в течение тридцати лет, повинуясь своему предназначению: связать нынешнее время с единодушием искусства минувших эпох, с предысторией через высшее творчество художников, раскрыв сродство духа и сил природы – Китая, Индии, Африки, Аравии, доколумбовой Америки, Европы – греческой, римской, византийской, романской и готической; по пути собирая более новых героев; Джотто, Микеланджело, Рембрандт, Брейгель, Пуссен, Энгр, Деракруа, Сёра и Сезанн – этих людей следует изгнать из нового мира и возвращаться, возвращаться и подражать… возвращаться к… подражать кому… Ведь задача поставлена: чтобы удовлетворить народные массы, новое время требует поддельного или подражательного искусства.

То, что внесла точная механика: фотография, кино осталось бы всего лишь эпизодом, если бы не воздействие на судьбу изобразительного искусства! Предреволюционное общество, благодаря поразительным личностям, создало возвышенное, исключительное искусство. Отринем его! Народ желает хлеба и зрелищ. Отныне Дерен вытеснит вышеозначенных художников, потому что умеет похоже писать букеты цветов и обнаженную натуру. Я ни на мгновение не подвергаю сомнению талант Дерена, однако с уверенностью заявляю, что всё это не может вписаться в архитектуру нового времени. Делать похоже, писать сюжетные картины? Не подскажете, на какую тему? Счастливое материнство, футбол, обнаженка, повседневный труд на заводе, портреты рабочих и так далее.

Подобные дебаты развернулись в «Доме культуры». Подобные двусмысленности подведены в качестве основы для оснащения новой машинной цивилизации. Я задыхаюсь от гнева, и всё во мне бунтует, когда я вижу, как заискивают с рабочими массами, которые, наоборот, следовало бы воспитывать. Смерть живописи, если ей суждено прийти в упадок! Отречемся от нее, если она замарает стены зданий, которые мы должны сделать лучезарными. Прекратим заниматься живописью, если художники не готовы к настоящей работе. Но не станем глумиться над искусством, относящимся к вершинам человеческого духа. Дух проявляется у первобытного человека так же, как и у образованного. Толпа? Она без научных разъяснений полюбит искусства, с достоинством присоединившиеся к архитектуре. Всё же вам не удастся отупить ее!

Мой первый американский доклад о «Лучезарном городе» состоялся в МоМА, а второй, уже на следующий день, на краю Новой Англии, в Хартфорде, штат Коннектикут. Этот городок снискал славу благодаря деятельности своего необычайно живого музея, Уодсвортский Атенеум [90].

Музея без больших возможностей и средств, без сенсационных «вещей». Музей, достоинство которого заключается в том, что он показывает произведения, свободные от всякой патины времени: Пуссен или Ленен отличаются глубиной и чистотой; они словно вчера написаны! Их расчистили! Настало время, когда пример имеет значение. Здесь тоже переворачивается страница; академический дух согласовывался с периодом упадка конца цивилизации: во всем мире произведения искусства заставляли лгать. Под толстым слоем копящихся веками загрязнений великие храбрецы всех времен были неверно поняты нами. Патина! Патина изысканная, внушающая доверие, успокаивающая, смягчающая, хорошо гармонирующая с полумраком жилищ и фальшивым стилем интерьеров. Тинторетто, мастер цвета, был всего лишь лужицей трубочного дегтя. Как-то сентябрьским днем 1922 года, по возвращении из Венеции (Скуола ди Сан-Рокко [91], чудовищное злоупотребление доверием обладателей этого сокровища! Этот потолок – черный-черный, таким нам показывают шедевр Тинторетто), я зашел в Музей Виченцы [92], где мне было явлено чудо. Хранитель без страха и упрека почистил свой музей, всё целиком, без исключения. Века были уничтожены. Живопись была точно вчера сделанная, свежая. Настоящее откровение. Тот хранитель сказал мне: «Да, я всё расчистил, всё снял. Здесь произведения представлены в таком виде, в каком были созданы». Отныне сила царила повсюду, где была только… изысканность (какая?); взрыв смеха там, где угадывалась бледная улыбка; сияние красок там, где всего лишь раскинулась коричневая трясина. Картины в цвете! О-ля-ля, что за бестактность! По этому человеку, хранителю, плачет виселица. Мы и понятия не имели, какой ошеломляющий художник – Тинторетто; мы не хотели знать, что при Людовике Четырнадцатом одеяния были яркими, звонкими; что при Людовике Пятнадцатом (таком изысканном, вы согласны?) драпировки, обивка мебели, парча, мрамор – всё было новехонькое и сияющее: настоящее торжество цвета. Цвет? Это размеренно циркулирующая в теле кровь. Цвет? Это символ самой жизни. Садовые и полевые цветы не потускнели от времени; в хорошую погоду небо голубое. Глухие аккорды вспаханных полей, вертикальных скал, вскрытых геологических пластов – это крепкий трамплин для прыжков жизни, вечно возобновляющихся весной после зимы: цвета и краски!

В 1928 году я присутствовал при научном процессе возрождения византийского искусства в московской мастерской по реставрации икон. Под миллиметровыми наслоениями лака или позднейших записей специалисты обнаружили произведения одиннадцатого, двенадцатого, тринадцатого, четырнадцатого веков. Это искусство представляет собой непосредственное продолжение греческой живописи. Блеск! В 1933 году в Пирее мы с друзьями нашли доныне живые и яркие дорические и ионические мотивы в росписях носовых частей парусных каботажных судов. Сквозь века живопись воплощает жизнь в ярких и естественных красках.

Этот музей в Хартфорде, со своей молодой архитектурой, радостным освещением, представляет интерес лишь потому, что его директор мистер Остен с двумя своими друзьями, мистером Соби и мистером Хичкоком, обладают живым и оптимистичным взглядом на жизнь. Весна может снова возродиться в музеях мира, когда живущие изгоняют академизм. Тогда Пуссен и Ленен воскреснут. И мгновенно станут нашими сегодняшними собратьями, друзьями, товарищами, соратниками, а не «господами», о которых говорится в книгах.

Таким образом, Хартфорд, городишко на севере Коннектикута, стал духовным центром Америки, местом, где горит светильник разума.

Мир из кожи вон лезет, чтобы быть «изысканным». Ах, иметь возможность пойти напролом! Более вежливо: не выглядеть вечно, как манекен, спрятавшийся