Повести и рассказы - Мария Халфина

И все же, когда из района пришла еще одна подвода с эвакуированными, председатель сельсовета Иван Максимович пошел не к кому-нибудь, а именно к Самойлихе с просьбой принять временно на квартиру вновь прибывшую семью.

Изба у Самойлихи была не очень просторная, но делилась тесовой перегородкой на две части. Получалось как бы две комнаты — горница и кухня.

Больше двух лет горенку занимали две молодые учительницы, потом они получили комнатку при школе, уже более месяца Матвеевна жила одна.

Иван Максимович не убеждал ее, не агитировал. Мужик он был немолодой и немногословный. Он сказал: «Выручай, Глафира Матвеевна… Направление у них до Иштанова, да куда же людей в такую непогодь гнать… с ребятишками… Они от самой границы от немца вакуируются… Мужик у ней пограничник, с первых дней без вести… Чуть не полгода в пути… ребята, видать, простуженные, старуха на ладан дышит…»

И замолчал, чтобы дать Самойлихе прокричаться.

Она в то утро встала с левой ноги. Кормов в колхозе не хватало, коровы с наступлением холодов резко сбавили надой.

Накануне Матвеевна уходила в район получать пенсию за погибшего сына, а без нее первотелка Красавка из Веркиной группы с полудня никак не могла растелиться, бабы на ферме обревелись, глядя на ее мучения.

До ветеринара из колхоза дозвониться не могли, на линии повреждение было. На ферме за Матвеевну оставалась племянница ее Онька, зоотехник доморощенный, чего она в этих делах понимает? Прибежала вечером, воет: «Теть Глаша, иди, ради христа, помирает Красавка!»

Телка Матвеевна, конечно, приняла, но, вернувшись с фермы под утро домой, уснуть не смогла: так руки ломило, хоть криком кричи. С теми глазами и встала, когда Иван Максимович постучал к ней в окошко.

— Совесть надо иметь, Иван Максимович, человек ты или нет? Я старуха, мне бы давно на печи сидеть, а я на ферме за двух молодых ворочаю. Там за день умотаешься, нагавкаешься, хоть ночью дома отдохнешь, а ты мне пихаешь с детями да с больной старухой…

Иван Матвеевич молча вздыхал, слушал, покряхтывал, пока Матвеевна не отвела душеньку, не выложила всего, что нагорело на сердце.

Потом, уже надевая у порога шапку, сказал негромко, мирно, словно после доброй беседы: «Так ты зайди, погляди сама… шибко они промерзли, одежонка-то никудышная… Баню бы протопить… Ребят прогреть…»

И ушел не попрощавшись, словно в гости звать приходил.

* * *

В сельсовет Матвеевна пришла уже за полдень. Эвакуированные сидели в комнатушке Маруськи-счетоводки. Там было потеплее. Молодая, облокотившись на подоконник, не то дремала с устатка, не то слишком уж задумалась о чем-то своем: и глаз не подняла, и на здравствуйте не ответила.

Крохотная старушка, примостившись у ее ног на двух серых узлах, штопала ребячью варежку. Слева, прислонившись к ее плечу, сидел худенький, совсем прозрачный мальчишечка лет восьми с забинтованным горлом. Справа стоял второй, постарше, поплотнее, смуглый и черноглазый.

Так вот и сидели они в уголке, плотной, тесной кучкой, чтобы не мешать, не занимать лишнего места в этой маленькой комнатке, где люди заняты делом.

Матвеевна не спеша потолковала с Маруськой о делах на ферме, о кормах, о том, что Красавка, слава богу, опять принесла телочку.

Маруська, невпопад поддакивая, поглядывала на нее нетерпеливо и вопросительно. И старушка, опустив на колени варежку, с робким и тревожным ожиданием смотрела в непроницаемо-равнодушное лицо Матвеевны.

И мальчишки смотрели. Старший — хмуро насупившись, маленький, шмургая простуженным носом, ждал, приоткрыв рот.

Столкнувшись с его светлым, доверчиво-ожидающим взглядом, Матвеевна, отвернувшись, буркнула сварливо: «Чего же здеся рассиживаться-то? Давайте подымайтесь… Баня выстоялась, да и обедать время…»

Маруська выскочила из-за стола, засуетилась обрадованно: «Теть Глаша, ты сегодня на дойку не ходи, я вечером сбегаю, помогу… Может, дома надо чего сделать, ты скажи…»

И старушка засуетилась. Тошно было смотреть, как она то кидалась застегивать маленькому пальтишко, то хваталась за узлы и все лепетала, лепетала взволнованной скороговоркой: «Вставай, Зиночка… Ну, что же ты, Зиночка?! Ты слышишь: за нами пришли… Вот Глафира Матвеевна пришла, приглашает нас к себе… Познакомься, Зиночка, это Глафира Матвеевна, она нас к себе приглашает…»

Зиночка нехотя отодралась от подоконника, протянула Матвеевне вялую руку: «Полонская… Зинаида Павловна…» И голос у нее был вялый, тусклый, точно спросонья.

Потом подошел старший, солидно, по-мужски тоже пожал Матвеевне руку, представился: «Меня зовут Саша, а это Павлик, а это наша бабушка Нина Семеновна».

Маруська не стерпела, фыркнула, за спиной, Матвеевна, покосившись на нее, сурово распорядилась: «Манька, бери энтот узел, а ты, Нина Семеновна, не тормошись, без тебя обойдется. Сумку Зинаида донесет, авось не надорвется. Ты, большак, малого веди, на улице ветрище, склизко, не приведи господь».

И вскинув на плечо второй узел, пошла передом. За ней чинно, гуськом двинулось семейство Полонских. Шествие замыкала сияющая Маруська.

Очень уж все хорошо, культурно получилось. Рассказать вечером, как эвакуированные с Самойлихой знакомились, — девчонки обхохочутся.

Дома, свалив поклажу на крыльцо, Матвеевна сказала постояльцам:

«Айдате прямо в баню. Одежонку скиньте в предбаннике, завтра пропарим. Я вам тама собрала кое-чего чистого с дороги переодеться…»

Нина Семеновна охнула, прижала к груди крохотные ладошки: «Ради бога, Глафира Матвеевна, вы не беспокойтесь, мы вчера в вашем райцентре полную санобработку прошли. В баньке помыться, прогреться по-настоящему — это замечательно, это для нас — вы даже не представляете…»

Баня у Матвеевны топилась по-черному, но была просторная и с теплым предбанником. Пока городские раздевались, Матвеевна растолковала Нине Семеновне что к чему:

— Тут вот в бутылке самогонка напополам с редечным соком… Малого-то, Семеновна, натри на сухое тело да и пропарь на полке веником, черная редька с вином — первое средство от простуды. И сама руки-ноги прогрей, ишь как их у тебя ревматизмом покорежило. Мыло у меня серое, не обессудьте, в кадушке щелок, голову мыть, веник в шайке запарен. Воду не жалейте, мойтеся, а я на ферму схожу, молока ребятишкам принесу.

Позднее, присмотревшись к постояльцам, Матвеевна рассказывала сгоравшим от любопытства бабам:

— Все старухой держится. Там и поглядеть не на кого: махонькая, как гриб сушеный, кожа да кости, а проворная и, видать, ко всякой работе привычная. Я думала, молодая-то — дочь, а она ей снохой доводится. Старуха-то к ней все — Зиночка да Зиночка… а энта Зиночка и не поймешь: то ли порченая, то ли уж природа у ей такая никудышная. Ходит — нога за ногу заплетается. А то замотает голову бабкиной шаленкой и лежит день-деньской, ровно неживая.

Интеллигенция, а ни к какому делу не способная. Ни ребят обучать, ни лекарство выписать, ни роды принять… На машинке и то не умеет. Директор школы с Иваном Максимовичем хотели ее в машинистки приспособить, машинка-то в конторе ни к чему стоит, так она, Зиночка-то, не могу, говорит, не умею.

И ремеслу никакому не обучена. Ни сшить, ни ни скроить, ни кружева связать… Старуха говорит, об мужике она шибко тоскует. Очень уж они дружно промеж себя жили… Без вести он с первых дней. Начальником у них был на самой границе, их с детями вывезли, а он остался… Она все пишет, ищет его, а письма и назад не идут, и ответа ниоткуда нету… А их, когда вывозили, бомбили страшно, старуха говорит: это еще чудо, что все живые остались, что не порастеряли друг друга.

Ну, а ребятишки у них, ничего не скажешь, вежливые, не фулюганы. Они у них, старуха говорит, двойняшки. Я прямо диву далась, двойники, а уж до чего же разные дети…

Эвакуированные двойняшки сразу привлекли к себе внимание не только ребят, но и взрослого населения деревни.

Именно потому, что очень уж они были разные.

Крепенький, черноглазый и смуглый Саша всего на два часа был старше брата, но уже через несколько дней и в школе и в деревне их стали называть: старший и маленький.

У хиленького, синеглазого Павлика правая ножка была короче левой, на ходу он сильно прихрамывал. И еще он как-то совсем по-детски картавил.

Когда Женька Азаркин при первом знакомстве с братьями бесцеремонно спросил Павлика, где его угораздило сломать ногу — может, это его немцы покалечили? — Павлик охотно и весело ответил: «Нет, она у меня не своманная, я так и родився, хвомой».

И, конечно, по общепринятым школьным традициям, к нему сразу прилипла кличка «Хвомой».

А Сашу ребята прозвали «Заставой».

На все вопросы ребят о довоенной их жизни на границе, об отце-пограничнике Саша отвечал, начиная фразой: «У нас на заставе…»