Зеркало вод - Роже Гренье

Ирен услышала тяжелый стук входной двери.

— Ну вот, — сказал актер. — Это и есть сюрприз, который я тебе приготовил. Дом в нашем распоряжении.

Ирен попыталась осознать то, что произошло, но мысли у нее путались. От желания вдруг пересохло во рту. Сейчас она сама была не рада своему неизменному здравомыслию — качеству, которым прежде так гордилась. Разум подсказывал ей, несмотря на туман в голове, что, когда «Сан-Хосе» заходил в этот порт в первый раз, между ней и актером еще ничего не произошло, и если он позаботился о том, чтобы их ждал на обратном пути гостеприимный дом, то думал, очевидно, не о ней, а о какой-нибудь другой женщине, скорее всего, о Софи.

Они вошли в длинный темный коридор, пол которого был покрыт прохладными плитами. В конце коридора находилась спальня, огромная, точно бальный зал. На окнах висели линялые бархатные шторы, украшенные тяжелой бахромой и помпонами, на стенах — портреты святых в рамах и большое цветное изображение Гвадалупской божьей матери. Резная деревянная кровать была так высока, что Ирен засомневалась, сумеет ли она на нее забраться.

— Милый, — сказала она, — ведь мы впервые остались наедине.

Она подошла к двери, но ключа не было.

— Это не имеет значения, — сказал актер. — В доме нет ни души.

Она покорно вернулась к нему.

В последнем порту Жан-Мари и Бернара доставили к трапу в своего рода веревочных гамаках с такими же, как у носилок, ручками. Странное сооружение, которое несли на плечах двое мужчин в белом, было украшено цветами, помпонами, бахромой и имело раздвигающиеся занавески.

— Это называется паланкин, — сказал Бернар.

— Вы не находите, что в паланкине наш бретонский моряк — вылитый Пьер Лоти[32]? — спросил Жан-Мари. — Это странное средство передвижения, живописное, хотя и воскрешающее эпоху рабства, мы обнаружили на соборной площади. По правде говоря, паланкином здесь обычно пользуются, чтобы подниматься по большим лестницам, ведущим на паперть, — они вполне могли бы соперничать с лестницей в фильме «Броненосец „Потемкин“». Но мне хотелось вас удивить, и я решил заплатить за два экипажа, чтобы они доставили нас сюда. Паланкин — очень удобная штука при моей таитянской лени. А еще на площади стояли повозки, напряженные быками. Тоже недурно. Кто из нас не мечтал быть королем-сибаритом? Этот паланкин несколько утешил меня: я всегда сожалел, что был слишком молод в годы войны и не застал велотакси.

Жюдит, которая стояла на палубе, опершись на руку Аргентинца, встретила этот комический этюд с возмущением:

— То, что ты говоришь, оскорбительно для угнетенного нищего народа!.. Ты просто фашист!

Но адвокат остановил ее порыв:

— Лично я ничего не имею против реалистического взгляда на вещи. По крайней мере он не боится указывать пальцем на наши язвы.

Еще два дня плавания, и покажется континент — круиз закончится. По мере приближения к конечному пункту путешествия Хосе проявляли все большую нервозность. В официальных сообщениях радио, которые проходили цензуру, ничего не говорилось о забастовках, но пассажиры знали о них благодаря нескольким словам, неосторожно оброненным моряками. Капитана предупредили, что забастовка парализовала порт и, возможно, их ждут какие-то трудности. На борту состоялся прощальный бал. Ирен и актер много танцевали, не обращая внимания на остальных. Жюдит и Аргентинец, едва показавшись, тут же исчезли, наверняка уединились где-нибудь в укромном уголке. Софи была бесподобна в своем простом белом платье, открывавшем покрытые золотистым загаром руки и ноги. Молчаливый профессор вдруг решил приударить за ней, но он явно опоздал. Жена Жюльена, Мартина, исполнила свой сольный номер, поразивший всех. Как только зазвучала старинная музыка — нечто вроде менуэта, — она вдруг превратилась в заводную куклу: с застывшим лицом и пустыми глазами зашагала по палубе, потом стала медленно кружиться на одном месте, переставляя негнущиеся ноги. Одни только волосы ее казались сейчас живыми. Этот номер, которому Мартину, должно быть, обучили в детстве, она повторяла в те редкие светлые минуты, когда забывала о своей робости и дурном настроении. Лицо Мартины сейчас — она вытаращила глаза и сложила губы бантиком — казалось юным, невинным и в то же время порочным, словно у тряпичных кукол, каких раздают в качестве призов на ярмарках.

— Я предпочитаю видеть ее такой, — сказал Жан-Мари. — Ведь заводные куклы не плачут и не устраивают сцен ревности. Если бы можно было ее укладывать в коробку, как только она закончит свой менуэт, и вынимать оттуда лишь время от времени, чтобы завести тремя оборотами большого ключа, Жюльен был бы куда счастливее.

Казалось, «Сан-Хосе» причаливает к вымершему городу. Ни на пристани, ни возле кораблей не было заметно никакого движения. Краны были неподвижны. Единственно, кого можно было увидеть на набережной, — это вооруженные полицейские, расхаживающие парами. Вскоре на пароходе разнесся слух, что в городе объявлено чрезвычайное положение.

Туристы сходили по трапу со своими тяжелыми чемоданами. Слова прощания, поцелуи, долгие объятия, сопровождавшиеся похлопыванием по спине, и даже слезы — знаки симпатии, дружбы и нежности — чувств, родившихся за несколько дней путешествия. Едва они успели расцвести, как им было суждено угаснуть. Это расставание, наступившее слишком быстро, напоминало эволюцию любой страсти — только убыстренную. Не существует ни любви, ни дружбы без прощания и забвения, и легче разлучиться со случайными друзьями, подчиняясь требованиям жизни, чем продолжать оставаться вместе. Каждое прощание — это прообраз смерти, ибо свидания больше не будет. Никогда.

— Прощайте, — сказал старый адвокат. — Вы уезжаете, а мы остаемся здесь, в заточении.

Когда он обнял Ирен, она не могла удержаться от слез. Это верно, они возвращались в страну, где им ничто не угрожает, оставляя своих друзей в руках государства, которое в любую минуту могло их стереть в порошок. Ирен понимала, что этот момент, вызвавший волнение у большинства путешественников, ей грозил значительно большими утратами. Она уже как-то говорила об этом со своим любовником. Актер спросил ее:

— Что ты будешь делать, когда вернешься?

— Боюсь, что снова превращусь в благоразумную особу. Я знаю себя.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Вернусь в Париж, где меня ждет работа. А между тем…

— Между тем, что?..

— Я люблю тебя.

Прежде чем опять сесть в самолет, который улетал на следующий день после полудня, французам предстояло провести ночь в молодежной гостинице. Жюдит, как всегда повиснув на руке Аргентинца, объявила:

— Дети мои, не рассчитывайте на меня в этом монастыре. Я не могу терять ни ночи, ни часа, ни минуты. Увидимся завтра в аэропорту.

— Ты не опоздаешь на самолет? — спросил Жюльен.

— Не беспокойся, дедушка. Ты устроил нам отличную прогулку и не в ответе за то, что произошло.

Аргентинец распрощался со своими друзьями, пожав каждому руку. Когда же подошла очередь актера, он заключил его в свои объятия и нежно похлопал по спине. «Что за мания у этих мужчин-иберийцев — без конца обниматься и целоваться, — с раздражением подумала Ирен. — И потом, эти двое остаются здесь. Ведь это мы уезжаем! А они будут видеться ежедневно». Подхватив свой чемодан и чемодан Жюдит, Аргентинец со своей подругой ушел искать такси. Ирен позавидовала Жюдит. У нее с актером все складывалось не так просто.

— Раз уж у них такая любовь, — сказала Софи, — почему бы Жюдит не остаться тут? Или она могла бы вернуться после того, как уладит все свои дела в Париже…

— Он этого не хочет, — сказала Ирен. — Он считает себя недостойным Жюдит.

— Да он просто увиливает, — вмешалась Моника.

— Нет, по-моему, у него это совершенно искренне. Он ведь ненормальный. Вы знаете Жюдит, у нее просто дар притягивать к себе подобных типов.

А перед Ирен стояла совсем другая проблема. Похоже, актер был очень взволнован этими забастовками, в ему хотелось поскорее узнать новости, наладить контакты.

— Встретимся вечером, — сказал он Ирен. — У меня.

— Почему ты не хочешь, чтобы я пошла с тобой сейчас?

— Друзья могут меня неправильно понять, если я заявлюсь домой с какой-то иностранкой.

— Я не какая-то иностранка.

— Но я ведь выражаю их точку зрения. Поставь себя на их место. Они сочтут, что я пренебрегаю правилами конспирации и подвергаю всех риску.

— Но по отношению ко мне это нелепо!

— Здесь вопрос принципиальный. Достаточно кому-нибудь увлечься, и вся организация может быть предана, разгромлена. Пойми меня и не обижайся. Ну скажи, что ты понимаешь меня.

— С трудом.

Ирен вновь увидела его печальную улыбку, но на этот раз она не находила в ней ничего трогательного. Улыбка провинившегося ребенка, который пытается солгать. Впечатление слабости, вызывавшее у нее желание защитить его, взять на руки, оказалось обманчивым. Она почувствовала, что перед нею человек сильный и жестокий, почти враг.