Узник гатчинского сфинкса - Борис Карсонов

«Я стар (Коцебу шел 57 год), мое здоровье расстроено вконец, я боюсь умереть на чужбине… Только в Ревеле я найду душевный покой, который я не в состоянии обрести среди бесноватых, наводняющих Германию и преследующих меня за умеренные принципы. Пора бросить перо. Меня подняли до небес, теперь меня втаптывают в грязь. Все культурные народы перевели мои сочинения на свои языки. Мое самолюбие было попеременно то удовлетворяемо, то оскорбляемо. Я, наконец, осознал, что литературная слава столь же ничтожна, как и все другие славы. Только душевное спокойствие даст счастье и только Бог и мой монарх могут мне его даровать…»

Александр разрешил своему «литературному комиссару» возвратиться в Россию. Но вместо губернаторства, которое просил Коцебу, он предложил ему в Ревеле продолжать занятия «по ученой части». При этом полностью сохранялось его заграничное содержание.

Все эти последние дни, когда Коцебу уже начинал упаковывать чемоданы, предчувствие неотвратимой беды все более и более завладевало им, и, наконец, он даже стал сам ждать ее, но еще не мог определиться, откуда, с какой стороны.

Она пришла к нему в образе молодого человека, с продолговатым бледным ликом святого и горящими светлыми глазами фанатика. Ранним погожим утром 9 марта 1819 года студент Карл Занд покинул Йену, захватив с собою два кинжала, Евангелие от Иоанна, томик стихов Кернера и свою рукопись. На первой странице ее было начертано:

«Смертельный удар Августу фон Коцебу».

Он шел налегке, пешком через Эрфурт, Вартбург, Франкфурт и Дармштат.

Утром 23 марта он миновал городские ворота Мангейма и, осведомившись о местожительстве Коцебу, пришел к нему в дом. В прихожей его встретила служанка.

— Господина нет дома, как прикажете доложить ему?

— Я из Митавы. У меня к господину Коцебу пакет. Зайду попозже.

Днем Занд осматривал достопримечательности города. Обедал в гостинице за общим столом, где принял живейшее участие в споре о философии и об искусстве Возрождения. А в пять часов пополудни он уже вновь звонил в знакомый дом. Его провели в кабинет, куда почти одновременно вошел и хозяин.

— Я Гейнрихсом из Митавы.

Коцебу молча поклонился, с любопытством рассматривая юношу.

— Ваши знакомые просили меня передать вам пакет…

Коцебу принял конверт, показав молодому человеку, чтобы тот устраивался на диване. В это мгновение Гейнрихсом как-то странно присел и вдруг с полуоборота вонзил ему под сердце кинжал…

Впоследствии, на суде, он скажет, что более всего его поразили глаза Коцебу, которые бешено вращались, обнажая пустые белки…

Закричала, случайно вошедшая в кабинет маленькая девочка, дочь писателя.

Закричала появившаяся служанка.

Все дальнейшее можно было бы посчитать за фарс, если бы не было столь трагично. Убийца с окровавленным кинжалом выбежал на улицу и, воздев руки к небу, закричал: «Изменник умер! Благодарю тебя, Боже, что ты помог мне совершить это дело!» — и, упав на колени, нанес себе кинжалом удар в грудь… Впрочем, удар оказался неопасным. Позже Занда судили и по приговору суда на Мангейской дороге при стечении множества народа ему отрубили голову.

По-разному восприняли весть об убийстве Коцебу в Европе и в России. Не было ни одной газеты, которая бы не оповестила своих читателей об этой трагедии.

«Российско-императорский статский советник Август фон Коцебу окончил вчера жизнь свою в Мангейме от руки убийцы», —

так начинались корреспонденции в русских газетах. Более месяца читателям рассказывали о подробностях следствия, знакомили с биографией убийцы.

Хотя и с большим опозданием, но узнали об этой трагедии и в Кургане. Равнодушно посудачили о превратностях жизни, на том и забыли. Лишь одна молодая женщина заказала в Троицкой церкви панихиду по убиенному рабу божию Федору.

Как же памятливо и благодарно женское сердце! Ведь он всего лишь один раз поцеловал Степке руку, когда однажды она принесла ему молока…

КЮХЕЛЬБЕКЕР В КУРГАНЕ

Позади десять лет одиночки. Позади Баргузин, Акша, и это небесное создание, «ангел-утешитель», Аннушка Разгильдяева — тоже позади… Ощущал ли он конечность своего пути? Если говорить об Аннушке, то да, понимал. Потому-то тяжким ноябрьским вечером у него и вырвались на страницы дневника вот такие слова: «Я любил тебя со всем безумием последней страсти… Теперь прилечь бы и заснуть…» Но торжество жизни в ее оптимизме. Значит, еще была надежда поправить судьбу? Банальный ход: бежать, бежать, бежать… И начались хлопоты о переводе в Курган. Задействованы влиятельные родственники, высокие сановники. Но почему в Курган? Курган — мечта многих. Сюда в свое время намеревались попасть и братья Бестужевы, и Муравьевы, и Трубецкой… Курган — самая южная оконечность Сибири, к тому же — ближайшая к России, а значит, короче переписка, удобнее общение «с попутным людом», «вощиками», купцами, с людьми, приезжающими «по казенной надобности», короче — удобнее пользоваться негласной почтой…

А. Х. Бенкендорф, шеф III отделения, запросил данные: сколько поселено государственных преступников в Кургане? Ему доложили — пятеро: Басаргин, Бригген, Башмаков, Повало-Швейковский и Щепин-Ростовский.

«Меж тем высочайше повелено озабочиваться, чтобы в одном месте не находилось более двух таковых преступников».

Генерал-губернатор Восточной Сибири В. Я. Руперт — Бенкендорфу:

«Кюхельбекер изъявил желание поселиться в Смолинской слободе Курганского округа… В этой слободе не водворено ни одного государственного преступника…»

Слева на полях — резолюция царя, писанная карандашом:

«Можно».

Более восьми месяцев тянулся он из Акши до Кургана. Торопиться некуда. Останавливался в городах у друзей-соузников, отдыхая душою и сердцем в родном окружении. И вот ближе к вечеру 22 марта 1845 года два казенных возка минули небольшой деревянный мосток через Быструшку и выехали на окраину Троицкой улицы Кургана. На минуту остановились. Путаясь в полах длинной шубы, неспешно ступил он на землю курганскую, распрямился, шапку поправил, посмотрел окрест. Улица пряма и пустынна, деревянные крестьянские домики, серые, глухие заборы. Вдали, на этой же улице, голубели купола церквушек, а на изрытой полозьями саней подтаявшей дороге деловито копошились вороны.

Он стоял, приставив свою широкую костлявую ладонь к слезившимся глазам, тяжелый, молчаливый и будто ко всему безучастный, как библейский пророк. Подле него нетерпеливо топтался жандармский унтер-офицер с длинной саблей на боку. Может, от того и казалась сабля длинной, что был он собою мал и тщедушен. А позади, во втором возке, сидела Дросида Ивановна с Мишей и Тиночкой. Наконец Вильгельм опустил ладонь, глубоко вздохнул, с недоумением посмотрел на унтер-офицера и, махнув вознице, не оглядываясь, пошел впереди. Возки тронулись за ним. Позже он скажет, что не въехал, а вошел в город…

Вошел! Это обязывало. Так и быть, с любовь покончено, не привыкать, но жизнь не кончается. У него дети, у него его любимая поэзия, которая ему еще не изменяла. Ах, какой он неисправимый романтик! Какой простодушный мечтатель! Дитя. Ребенок. «Блажен, кто верует». Он так и решил: все! Хватит! На новом месте он начинает новую жизнь: содержательную, умную, деятельную, правильную (имеется в виду распорядок дня).

Неделю спустя после приезда Вильгельм достал из своего сундука новую тетрадь и на синей обложке пометил: «1845 год». А на первой странице — первая запись:

«г. Курган, 29 марта. Постараюсь ныне, когда для меня, так сказать, в новом месте началась новая жизнь, быть в ведении своего дневника точным, добросовестным и, сколько то возможно по теперешнему состоянию моей души, искренним».

И далее Вильгельм излагает целую программу своей будущей жизни, а точнее, программу ведения записей. И в конце итожит сказанное:

«Вот мое предисловие к дневнику новому, кургановскому, который, вероятно, мало будет похож на прежние».

Позвольте, позвольте, как же так, ведь Кюхельбекер определен на жительство в уезд, в деревню Смолино, а из дневника мы видим, что он живет в Кургане? Странно. Впрочем, ничего странного. Ну, приехал. Деревня есть деревня, не враз поди и квартиру найти, да тем более для такого семейства — сам четвертый. Вот и остановился где-то в самом городе, временно, конечно. А там уж, не спеша, подыскивает подходящий домик и переезжает в Смолино. Логично? Пожалуй. Наверное, так и было. Снял ли в аренду, купил ли у кого, но все-таки Кюхельбекер, как видно, поселяется в назначенное ему царем место. Впрочем, зачем гадать, не «как видно», а вполне определенно он жительствует в Смолино. Ведь сохранились же два письма его, написанные им там в один и тот же день. Вот они, фотокопии этих писем. Одно письмо он адресует шефу III отделения графу Алексею Федоровичу Орлову, который после смерти Бенкендорфа возглавил это ведомство, а второе — Владимиру Федоровичу Одоевскому, старинному другу своему, служившему в канцелярии царя. Письма эти не оставляют никаких сомнений в том, что живет Кюхельбекер в назначенной ему деревушке, откуда и пишет, ибо в них четко проставлены дата и место: «3 мая 1845 года, Тобольской губернии Курганский уезд, Смолинская слобода». В письмах этих он просит об одном: чтобы разрешили ему жить в самом Кургане.