Почти как мы. Вся правда о свиньях - Кристоффер Эндресен

грехопадения. Августин же предостерегал от таких мыслей о Еве и своим богословским авторитетом смог убедить всех, что змей «никогда телесно не осквернял Еву»[243]. Впрочем, Августин указывал, что секс сам по себе связан с животным, даже звериным, началом, в нем, по его словам, «почти совсем отсутствует разумное»[244]. Для Августина и многих его последователей это противоречило установленной христианством границе между людьми и животными, т. е. созданиями разумными и неразумными. Богослов усматривал иррациональную и животную составляющую акта плотской любви в первую очередь в мужской эрекции, которую сам называл «животным движением», поскольку она воплощала вожделение и похоть, а не разумное желание[245].

Хотя человек в этом аспекте жизни слишком напоминал животное, Отцы церкви, разумеется, понимали, что запретить сексуальные отношения невозможно. Необходимым виделось введение строгих догм, определяющих допустимое. Однако, чтобы в этом преуспеть, надо было сначала выяснить, что именно делают животные. Только так люди могли с уверенностью избегать уподобления им.

Мало кто из тварей земных демонстрировал животную сексуальность нагляднее свиньи. В античные времена свиньи, особенно молодые самки, считались живым символом раскрепощенности и плодовитости. В Греции свинок называли khoiros и delphax, что также могло означать женские половые органы. Нечто подобное было и у римлян, применявших к свинье латинское слово porcus, которым также называли повзрослевших девушек[246]. Не отставала и Скандинавия. Здесь бога и богиню плодородия Фрейра и Фрейю сопровождали свиньи. За Фрейром, который и сам обладал внушительным фаллосом, всегда следовал вепрь Гуллинбурсти, а Фрейя часто ездила на вепре Хильдисвини. Среди классических античных текстов, повлиявших на развитие средневековой мысли, было описание животного поведения греческим поэтом Оппианом. О хряке он пишет так:

«Самку ищет он беспрестанно, и от возбуждения [он] ослеплен неистовством желания… Каплет пена из пасти на землю, белыми клыками взрывает ее, дыхание его горячо. Самку он кроет больше с неистовством, чем с кротостью. Она ему покоряется, в ней неистовство его затухает и утоляется страсть. Если же самка не принимает его и кидается прочь, объятый… негасимой пламенной похотью, он принудит ее и возьмет силой, если только не нападет на нее и не удавит смертельной хваткой челюстей»[247].

В Средневековье хряк часто служил символом мужской силы и достоинств, таких как мощь и власть. Кабана часто изображали с внушительными тестикулами, они же были желанной добычей охотников, желавших заполучить ту мужественность, олицетворение которой в них видели. Вероятно, вклад в такое представление внес и тот факт, что из всего царства животных кабанам свойственны наиболее продолжительный половой акт и обильная эякуляция.

Естественно, Отцов церкви это отталкивало, они осуждали малейшее проявление человеком непотребства в отношении животных. В то же время представления о половом инстинкте и поведении животных пригодились в определении недопустимого: абсолютно неприемлемым считалось нахождение мужчины во время акта сзади женщины – так ведут себя животные. Не следовало также стонать и вскрикивать в процессе – звуки издают звери. К тому же эти проявления еще и возбуждали большее желание, а это не годилось, потому что желание и похоть – животные качества. Согласно Августину и его последователям, акт любви должен быть безмолвным и напрочь лишенным вожделения, чувств и переживаний. Совершать его следовало так, как могут лишь люди, лицом к лицу, будто в беседе с Богом[248].

Учитывая, сколько сил мыслители прилагали, чтобы человек ни в чем не напоминал свинью или другое животное, ясно, насколько серьезной была проблема сексуальных действий с ними. Неудивительно, что crimen bestialis, как называли тогда это преступление, виделось церкви худшей из форм разврата, какую только можно представить. Дело было не только в том, что животные представляли собой другую форму жизни, над которой Бог дал человеку власть, или в том, что таким актом человек сам низводил себя на уровень животного, идя «против природы», как писал в XIII в. Фома Аквинский. По мере того как средневековая Европа погружалась в темные и невежественные века, люди все больше уверялись в мысли, что животные могут нести в себе сатанинскую тьму, которой следует опасаться: нельзя слишком приближаться.

Связь между дьявольским и животным началом установилась еще в первую встречу человека со змеем в райском саду. После искушения Евы в Эдеме самим Сатаной он в представлениях людей фигурирует либо в полностью животном облике, либо в образе химеры, часто как человек с конечностями зверя[249]. Связь между животными и дьяволом, конечно, дала благодатную почву для бурных фантазий о том, какие еще распутства возможны с животными, и они относятся без преувеличения к одним из самых устойчивых идей Средневековья. В «Топографии Ирландии» (Topographia Hibernica), написанной в конце XII в., хронограф Гиральд Камбрийский описывает историю ирландского народа, который, по его мнению, настолько отрезан от цивилизации, что впору сравнить людей с животными. Автор считает, что выражается это и в сексуальных привычках ирландцев, которые нередко были связаны с животными. Особенно примечательны описываемые им плоды блудодеяний. Животные в результате приносили человекоподобных уродцев, а один мужчина умудрился выносить в кишках теленка, будучи оплодотворенным быком[250]. Примерно в то же время, когда Гиральд Камбрийский писал свой фантастический труд, один английский монах из Ившема получил откровение о том, как подобные грехи будут караться после смерти:

«Все мучимые там при жизни повинны были в невыразимом для христианина разврате… И потому их беспрестанно терзали огромные чудища, внушающие столь великий страх, что и описать нельзя. Как бы ни противились грешники, совершали над ними те же омерзительные поругания, в каких те были повинны на земле»[251].

По мере того как укреплялись представления о демонической природе животных, существенно ужесточались и наказания за crimen bestialis. Ранее скотоложцев редко наказывали чем-то более серьезным, чем штраф. Американский историк Джойс Солсбери объясняет, что в те времена люди в большей степени были уверены в границе между «ими» и «нами». Однако Отцы церкви так старательно пытались эту границу явно прочертить, что она стала снова размываться в XI в.

По новым, уже христианским нормам, отраженным в Законах Гулатинга[252], устанавливалось: «Никто из нас да не имеет связи со скотом. Ежели кто уличен в том будет… преступника надлежит… выхолостить [т. е. кастрировать], изгнать за пределы земель нашего конунга, и да во веки он не посмеет вернуться»[253]. Шли века, но ни угроза оскопления, ни