Неверная. Костры Афганистана - Андреа Басфилд

Дожидаясь ночи в пещере, скрытой за кустами, она составила план действий – пробраться под покровом темноты в деревню и украсть из какого-нибудь дома канистру бензина. А потом – добровольно предать себя огню.

Конечно, Мулаля страшилась собственного замысла. Она знала, что будет очень больно, и боялась, что Бог ее не простит и придется ей гореть целую вечность в аду. А еще у нее разрывалось сердце при мысли о том, что она больше никогда не увидит свою мать. И, когда она тихонько оплакивала себя, ей послышался вдруг голос матери, зовущий ее по имени.

– Сначала я решила, что мне это снится, – сказала Мулаля, – хотя я не спала. И подумала – вдруг это смерть зовет так человека, когда он решается на нее. Но голос был такой живой и настоящий – словно меня и в самом деле звала мама.

Чувствуя, что сходит с ума от криков матери, и не силах выносить это напряжение, Мулаля выбралась из пещеры, в которой пряталась, и посмотрела вниз, на поля. Там, по траве, шла маленькая женщина в зеленом платье и голубом чадаре, с открытым лицом. Она выкрикивала имя Мулали, и девочка поняла, что это вовсе не сон – мать действительно пришла за ней.

И не сумев удержаться – хотя и уверена была, что ее отведут сейчас обратно к старику, решившему на ней жениться, поскольку мать не посмеет ослушаться собственного мужа, – Мулаля бросилась к ней навстречу, в родные объятия.

Согретая материнской любовью, она плакала и плакала до тех пор, пока в ее измученных глазах не иссякли слезы.

– Не бойся, все хорошо, – плакала мама вместе с ней, покрывая лицо дочери поцелуями. – Мы в безопасности, Мулаля. Ты в безопасности.

Когда она успокоилась, мать взяла ее за руку и повела домой. И по пути рассказала, что едва не умерла от горя, причиненного ей поступком мужа – и известием о том, что Мулаля убежала. Но затем боль ее сменилась безрассудным гневом, и, бросив все, она отправилась в родную деревню Хаджи Хана, находившуюся почти в половине дня пути от их дома, чтобы попросить его что-нибудь сделать. Он был самым большим человеком в провинции, и его заступничество могло спасти Мулалю.

Что удивительно, Хаджи Хан, когда она добралась туда, оказался в деревне и согласился ее увидеть, и она без сил упала к его ногам, умоляя о помощи.

Когда же он узнал, что произошло, он ласково попросил ее не беспокоиться, а пойти лучше и поискать дочь, чтобы отвести ее домой. А потом поехал к тому человеку, который ее купил, и заплатил за ее свободу.

Но на этом доброта его не закончилась.

Жена Баба Гуля сообщила, что Хаджи Хан столько горячих слов сказал хозяину коз, когда встретился с ним, что и впрямь сумел вселить в него страх Божий, настоящий страх, и с того дня Баба Гуль уже не приближается к картам.

– Он теперь проводит почти все время бодрствования в мечети, моля Аллаха о прощении, пока еще не поздно избежать ада, – улыбнулась Мулаля.

И, после того как Хаджи Хан спас дочь Баба Гуля, а заодно и вечную душу старика, он перевез их семью в новый дом.

Арендную плату за жилье он назначил такую, что, по словам жены Баба Гуля, «воздух стоил дороже», и дал в придачу столько риса, бобов и масла, чтобы им не приходилось думать, где достать еду, еще несколько месяцев. Более того, через пару дней к ним в дом приехали какие-то люди и посадили те деревья, что мы видели в саду. Однажды их ветви должны были отяжелеть от апельсинов, слив и гранатов, которые стали бы для семьи Мулали еще одним способом заработать на жизнь, помимо разведения коз.

– Все это сделал Хаджи Хан, и все – благодаря тебе, – так закончила свой рассказ мать Мулали, после чего протянула руки и взяла в них лицо Джорджии. И нежно поцеловала ее в лоб.

* * *

На обратном пути в Джелалабад из меня так и лились восхваления Хаджи Хану, и в зеркале я видел улыбку Залмаи, пока я возбужденно рассказывал ему историю, которую он наверняка уже знал.

А Джорджия была на удивление молчалива.

Я видел только ее затылок, но казалось, глаза ее были неотрывно устремлены куда-то вдаль, за поля, расстилавшиеся перед нами, словно она высматривала там что-то потерянное, и, как я ни старался втянуть ее в разговор, губы ее оставались плотно сжатыми.

* * *

Как сказал Хаджи Хан, так и было – когда мы приехали наконец в его дом в Джелалабаде, нас встретил там Исмераи.

К тому времени солнце закатилось за горы, и дом сиял светом в темноте. В нем стояла непривычная тишина – нас было всего трое, не считая карлика, уже виденного мною прежде, который суетился вокруг, подавая еду и сладкий чай.

Когда улеглось возбуждение, вызванное поездкой и всеми событиями дня, глаза у меня начали слипаться немилосердно. Правда, причиною тому мог отчасти быть густой дым особых сигарет Исмераи.

Я прилег на одну из подушек на золотом возвышении и закрыл глаза, чтобы дать им передохнуть.

– Хочешь в кроватку? – спросила Джорджия, оторвавшись от беседы с Исмераи.

– Через минуту, – ответил я. Лень было даже пошевелиться.

– Хорошо, через минуту, – сказала она и, притянув меня поближе, положила мою голову к себе на колени.

Меня накрыла теплая волна счастья, и к дальнейшему негромкому разговору взрослых я прислушивался борясь с неотвратимо наплывавшей дремотой.

Джорджия и Исмераи говорили о политиках и учащении беспорядков на юге и востоке.

– Мы живем в трудные времена, – сказал Исмераи. – Лично меня план Карзаи приводит в недоумение. Я понимаю, конечно, что нам нужно сильное централизованное правительство, но Афганистан – не шахматная доска, по которой можно так просто передвигать фигуры. Уберешь традиционную власть из области – тех людей, что знают культуру и историю собственного народа, – и получишь вакуум. Нет никаких сдерживающих сил, нет никакой лояльности. Есть только деньги.

– Положение Халида под угрозой? – спросила Джорджия.

Я услышал, как Исмераи прищелкнул языком, что означало «нет».

– Они не могут убрать Хаджи, – продолжил он. – Каким образом? Ведь он не занимает должности в правительстве, он сам по себе. Но это не значит, правда, что он не сталкивается с массой проблем, возникающих у правительства.

– Каких именно?

– Ну, ты же знаешь, что он поддерживает своим авторитетом правительственный план по уничтожению маковых плантаций. Или не знаешь?

– Нет, – призналась Джорджия. – Этого я не знала.

– Так вот, поддерживает. В нынешнем году на его земле не будет маковых посадок, и он пытается убедить присоединиться к нему в этом других землевладельцев и старейшин, но убедить их нелегко.

Хаджи старается выйти на правильный путь, для всеобщего блага и блага Афганистана, но слишком уж много у него противников, Джорджия, – это и фермеры, которые понимают, что их доходы сократятся в результате на две трети, по меньшей мере, и контрабандисты… Иссякание главного источника благополучия может привести к бунтам.

– И что они сделают?

– Что же еще, кроме того, что попытаются его убить?

– Ты серьезно? – Джорджия дернулась, и я притворился, что не почувствовал этого, – чтобы она не спохватилась и не прогнала меня в постель. Но беспокойство ее я ощутил, и оно передалось моему сердцу.

– Нет… возможно, я несколько преувеличиваю, – успокоил ее Исмераи. – Но у него сейчас нелегкие времена, Джорджия. Ты должна понимать это.

В голосе его прозвучала печаль, однако Джорджия промолчала.

Я решил, что она размышляет над его словами, прежде чем ответить. Но когда – через целых две минуты, наверное, – Джорджия наконец открыла рот, я, усердно притворявшийся спящим, чуть не подскочил.

– Халид просил меня стать его женой, – сказала она.

25

Поверьте, я ничего и ни с кем не собирался обсуждать на самом деле, абсолютно ничего, и за несколько часов даже слова не промолвил – что было сущей пыткой, если учесть, сколько вопросов толпилось с криками у меня в голове, требуя ответа.

Но, как говорится, «дерево неподвижно, пока нет ветра», и к концу следующего утра я понял, что следует, видно, слегка подуть.

– Не хочешь ли ты мне что-нибудь рассказать? – спросил я у Джорджии, сидевшей на переднем сиденье автомобиля.

Поскольку я был весьма сообразительным для своего возраста – и мастером в деле шпионажа, – беседу я завел по-английски, чтобы нас не мог понять Залмаи.

– Что, к примеру? – ответила она вопросом, повернувшись ко мне.

– К примеру… что-нибудь… – скопировал я манеру Джеймса, которой тот пользовался при мне миллион раз, когда хотел не сказать ничего.

– А… что-нибудь, – вернула Джорджия.

– Да… что-нибудь, – отпасовал я.

Джорджия зевнула, откинулась на спинку сиденья и опустила темные очки со лба на глаза.

– Нет, Фавад. Но если вдруг услышишь что-то интересное, разбуди меня, ладно? – что по сути можно было перевести, как «не лезь, осел, не в свои дела».

Я покачал головой.

Иной раз и она умела быть невыносимой.

* * *

В Кабуле безумное желание поговорить об услышанном вспыхнуло во мне с новой силой – слова, словно блохи, щекоча крошечными ножками, бегали внутри головы, проползали через нос и скапливались во рту, готовые выпрыгнуть при малейшей возможности. Но поговорить было не с кем!