Парижские письма виконта де Лоне - Дельфина Жирарден

Зато нам очень понравилось словцо, сказанное при виде фейерверка одним рабочим. «Знаешь, — сказал его товарищ, — на все эти огни, говорят, ушло пятьдесят тысяч франков». — «Пятьдесят тысяч франков! — повторил наш рабочий. — А как быстро мы бы их пропили!» Не знаем, право, считать это признанием или эпиграммой. […]

19 августа 1837 г. Семейные торжества и раздача наград в коллежах. — Отшельник из Тиволи

Последняя неделя была посвящена семейным торжествам. Не думаю, что мы сильно ошибемся, если скажем, что в день Успения Богоматери[284] в Париже было продано более двадцати тысяч букетов. По улицам, куда ни глянь, плыли миртовые ветви, благоговейно обернутые в белую бумагу! Куда они плыли? к матушке или тетушке, к сестре или кузине! У кого не найдется хоть одной родственницы или приятельницы по имени Мария? Только круглый сирота, безутешный вдовец или изгой, отверженный и небом, и землей, не подарит в день Успения букета цветов ни единой женщине. Ведь в Париже все женщины, и молодые, и старые, именуются Мариями; всех девочек тоже зовут Мариями: это прелестное имя, которого, пожалуй, недостоин вообще никто, выбирают у нас не столько из набожности, сколько из претенциозности; поэтому-то оно и сделалось столь распространенным. В прежнее время в моде были имена романические и самые удивительные: новорожденных девочек нарекали Памелами и Пальмирами, Коралиями и Клариссами, Зенобиями, Кларами и Клориндами, Аглориями и Аглаями, Амандами и Мальвинами; важно было придумать такое имя, какого до сих пор не носил никто, а еще важнее — чтобы молодую барышню звали не так, как ее горничную. Сегодня эта мода ушла в прошлое, и мы о том ничуть не жалеем; однако немногим лучше и противоположная крайность; на наш вкус, претензия на простоту, которая заставляет всех матерей давать своим дочерям одно и то же имя, ничуть не менее смешна; нынешней зимой на одном детском балу мы насчитали двадцать две Марии; в разных концах залы то и дело раздавался крик: «Мария! Мария! скорей пойди сюда!» — и в тот же миг двадцать две девочки бросались на зов! Самые замечательные вещи становятся отвратительными, если пользоваться ими, не зная меры; в конце концов это прелестное имя нам вконец опротивело. Да, дошло до того, что мы, пожалуй, с распростертыми объятиями встретили бы в ту минуту Кальпурнию, Фатиму, Исмению или даже Фредегунду; все эти имена показались бы нам менее претенциозными, чем нежное имя Мария, которое, войдя в моду, утратило благородство исключительности.

На смену семейным торжествам пришли торжества школьные: в коллежах началась раздача наград — одно из самых трогательных событий года. Это радостный день для родителей, даже если эти родители — король и королева. Одна мать, узнав, что ее сын оказался лучшим по истории, произнесла очаровательную фразу. «Я думаю, — сказала она, — что в его положении эта награда — лучшая из возможных». Эта мать — королева французов. Господин герцог Омальский должен быть доволен своей победой, ибо она, по всеобщему признанию, вполне заслуженна[285]. Спросите у его преподавателей и, главное, у его соучеников. Нам рассказали, что господин герцог де Монпансье ловил рыбу в Нёйи[286], когда ему сообщили, что он стал лучшим по естественной истории; известие это так обрадовало и так взволновало принца, что он выронил удочку, и рыба, которую он готовился вытащить из воды, ускользнула. Это лишний раз доказывает, что от триумфа великих порой случается польза и малым… включая малых рыбок.

Король был совершенно прав, когда позволил своему сыну испытать одно из прекраснейших ощущений детства, да и ему самому приятно, должно быть, забыть на время о тяготах правления и, уподобившись самому обычному отцу семейства, наблюдать за тем, как венчают его сыновей. Единственная привилегия, которую он себе выговорил, — присутствовать при награждении вместе со всем семейством; остальным родителям этого права не дано; каждому ученику позволено привести с собой только одного человека: отца или мать; правило суровое, но для всех места не хватит. Герцог Омальский и герцог де Монпансье получили, таким образом, дополнительное удовольствие; свидетелями их триумфа стали все их родственники: отец и мать, тетка[287], сестры и братья; однако избыток родных был единственным отличием, выдававшим королевское происхождение двух учеников. Увы, это, пожалуй, также единственная их привилегия, которой можно позавидовать.

Вчера мы присутствовали при раздаче наград в коллеже Роллена. Церемония эта оказалась донельзя трогательной; у всех на памяти была горестная утрата директора, потерявшего любезную и всеми любимую супругу; впрочем, как бы велико ни было горе господина де Фоконпре, он не мог не быть счастлив, видя, как признательны ему ученики. Когда объявили, что его сын, ученик одного из младших классов, удостоен награды и сын отправился получать награду из рук отца, ответом на это известие послужили рукоплескания, топот, крики «браво», вопли радости и восторга, причем школьники выражали свои чувства так стремительно, так непосредственно, так страстно, так искренне, что и мы не сумели сдержать волнения. Этот единодушный взрыв свидетельствовал о великом сочувствии! Это шумное изъявление признательности показывало, как любят здесь детей и как счастливы здесь дети! Ученики, которых учат скучно или с которыми обходятся слишком строго, не были бы так благодарны учителю; только имя драгоценное и многократно благословляемое может вызвать такие сильные чувства и побудить всех учеников коллежа таким энергическим образом сказать спасибо человеку, который имеет право их наказывать, который требует от них трудолюбия, тишины, прилежания — скучнейших вещей в мире. Рукоплескания сыновей не смолкали целых четверть часа, и все это время их матери плакали; они думали о несчастном ребенке, которому не суждено услышать материнские поздравления, и эти слезы были их способом сказать спасибо его отцу.

Вообще на подобных церемониях матери очень много плачут; они разражаются слезами при объявлении каждой награды; это совершенно неизбежное следствие радостного потрясения, и чем лучше учится сын, тем громче рыдает счастливая мать. Если вы замечаете женщину, плачущую так безутешно, как будто ее постигло страшное несчастье, вы можете быть уверены, что это мать юноши, ставшего лучшим по трем предметам сразу. Тут, правда, есть свои оттенки: если сын получил награду за французское сочинение, мать утирает глаза; если за перевод с латыни — она укрывает лицо платком; если за перевод с греческого — из глаз ее текут слезы, если за знание космографии — она рыдает в голос. К счастью, тут начинают награждать другой класс; эта счастливая мамаша приходит в себя, а эстафету рыданий принимает другая родительница. Впрочем, все эти слезы — сладкие! Такова жизнь женщин. Слезы, которыми они гордятся и которые осмеливаются проливать на публике, вознаграждают их за те, которые им приходится скрывать. […]

Вечером торжествующие родители повели лауреатов в Тиволи; детям очень полюбилась карусель, которой они никогда не видели, а родителям, уже давно знакомым с каруселью, пришлись по душе индейские скачки — новинка недели. Что же касается нас, то нам больше всего понравилось объявление:

«Топпен, отшельник из Тиволи.

Примечание. Супруга у него белошвейка. Обращаться в дом 6 по улице Бюсси, напротив улицы Скверных ребят».

Бесспорно это очень неудачная супружеская пара. Что делать вместе отшельнику и белошвейке? Если у белошвейки много клиентов, прощай уединение: у нашего отшельника не будет ни единой спокойной минуты; если, напротив, отшельник поселится в полном уединении, супруга его лишится заказчиков, и тогда прощай денежки! Судьба этой супружеской пары нас тревожит; и что за идея выходить замуж за отшельника, если ты шьешь нижнее белье!

Кстати, этот отшельник приводит нам на память одну веселую проделку, которая без него не смогла бы осуществиться. Несколько лет назад один остроумный и ехидный человек, приехавший в Тиволи в блестящем обществе, догадался взять взаймы у колдуна его наряд, парик и длинную бороду и, укрывшись таким образом, принялся предсказывать судьбу; приятель привел к нему всех хорошеньких женщин, какие нашлись в тот вечер в Тиволи, и лже-отшельник доставил себе удовольствие с непростительной жестокостью предсказать им… все, чего они желали.

26 августа 1837 г. Открытие железной дороги между Парижем и Сен-Жерменом. — Иллюминованные бульвары. — Слишком много музыки и слишком много обезьян

Сегодня была открыта первая в Париже железная дорога[288]; сегодня ее открыли, а завтра она начнет работать; не путайте: завтра широкая публика, а сегодня — избранные. Когда мы начали писать эти строки, нас навестил один из этих избранных; он только что вернулся из Сен-Жермена и за завтраком поведал нам о своем путешествии; он уселся за стол и стал есть — о! ел он с таким аппетитом, что разорил бы всякую железнодорожную компанию; конечно, путешествовать так быстро и так дешево — это выгодно, но выгодно ли возвращаться домой из странствий во власти голода поистине неутолимого! Этот несчастный молодой человек, приходящийся нам близким родственником, вышел сегодня утром из дома в семь утра, предварительно плотно позавтракав; он прибыл на Лондонскую улицу[289] в бодром и веселом расположении духа; он уселся в превосходную берлину, устроился весьма удобно на мягких подушках, тут раздался стук, и вдруг — оп! — наш герой уже в Сен-Жермене. Путешественник говорит, что успел заметить по дороге несколько деревьев, но ручаться за это не готов; еще он говорит, что проехал под каким-то сводом и целых полминуты просидел в полной темноте. Прибыв в Сен-Жермен, он опечалился при мысли, что ему потребовалось так мало времени, чтобы оказаться так далеко от родных и друзей; тогда он решил отправиться в обратный путь, но не был уверен, что возвращение будет столь же стремительным. Это вполне естественно, хотя труднообъяснимо: обычно дорога туда кажется короче, чем дорога обратно; как бы там ни было, наш герой двинулся в путь, и — оп! — вот он уже в Париже; 26 минут туда, 26 минут обратно: прелесть, а не путешествие! экипаж удобный, никакой тряски, ни пьяных кучеров, ни белых лошадей с веревками вместо упряжи, ни затруднений, ни неприятностей; все попутчики очаровательны, поскольку разглядеть их вы не успеваете; назавтра вы узнаёте, что ехали рядом с собственным братом, но не заметили его: он глядел налево, а вы направо. А какое наслаждение ехать на империале этого нового средства сообщения! Если пойдет дождь, вы даже не успеете открыть зонт. О, что за восхитительный способ передвижения! Но увы, у самого прекрасного изобретения есть изъяны: по возвращении вы ощущаете чудовищный голод; ведь вы оставили позади целых десять лье, и ваше нутро превосходно это чувствует: вы голодны именно так, как бывает голоден человек, оставивший позади десять лье. Желудок также не чужд прогресса: железная дорога порождает железный желудок. О гастрономы! не проходите мимо!