В блаженном угаре - Анна Кэмпион

— О боже, Рут, прошу, остановись, ну что мне сделать? РУТ, РУТ!! Послушай, Рут, посмотри на меня… Я лижу землю, смотри, хочешь, я вообще съем ее, только прости! УМОЛЯЮ! Тебе нужен Баба? Поедем к Баба. Я отвезу тебя, и он нам поможет.

Она уже наверху, на плато, смотрит, как я карабкаюсь. Она стоит против света, солнечные лучи, словно нимб, сияют над ее головой, а лица не видно, оно почти черное.

— Пи Джей, у тебя все коленки в крови.

Я пытаюсь весело усмехнуться, смотрю вниз — действительно, в крови, особенно правая.

— Рут, ты поможешь мне? Да? Ты ведь поможешь мне, Рут?

Я поднимаю голову, чтобы услышать ответ, но отвечать некому: Рут исчезла.

19

Отсюда пока еще видны две фигуры: он стоит, она идет. И вижу, как, отползая все дальше вспять, тарахтит вдоль долины пустой «фэлкон», прыг, прыг, прыг, его приглушенный рев похож на чуть слышные партии инструментов, различимых только на стерео. Посмотрим, что эти фигуры будут делать дальше. Особенно меня интересует мужская. Пи Джей стоит не шевелясь, видимо, наблюдает за Ивонной; та идет, покачиваясь — из-за каблуков, та-а-ак, машет рукой в сторону машины. Жара такая, что контуры немного расплываются, но, если прищуриться, все можно разглядеть. Он идет к ней, она — от него, то и дело нагибается, что-то подбирая. Камни? Да, прижимает их левой рукой к груди. Он идет быстрее, прихрамывая, приближается к Ивонне, но она разворачивается и бросает свои камни ему под ноги, и он даже не пытается отскочить, просто стоит понурив голову. А она убегает — в сторону долины.

Голова раскалывается от боли, воды нет, мои «сандалии» из книжек — полная фигня, еле ковыляю. Время от времени меня пробирает дрожь: а если бы я задохнулась в этом проклятом багажнике? В этом душном гробу. Вот скотина… это было ужасно, как подумаю, до сих пор страшно, даже страшнее, чем когда только выбралась. Помню, очнулась, и первая мысль: он меня похоронил. Сразу стала искать хоть щелочку, хоть дырочку. Шарила-шарила… ни одной. Жутко психовала. Потом сообразила, что лежу в багажнике — по качке и подскокам на камнях, и еще по боли: в эти моменты я стукалась затылком о дно багажника — как раз тем местом, где вскочила шишка. Я-то думала, что он любит меня, что он меня и пальцем не тронет, а он… Если бы не Ивонна, он мог бы меня вообще прикончить, добить. Правда, виду него, когда он меня открыл, был совсем не свирепый, очень испуганный был вид. Но все равно, как подумаю, что он со мной сделал, жутко хочется плакать. И вот уже чувствую, как губы мои дрожат и растягиваются, еще миг — и я реву. И почему я раньше не сбежала, когда он еще спал? Села бы в машину — и всем привет… Почему? А ударил он меня почему? Не понимаю.

Тихонечко ощупываю шишку на затылке… громадная, чуть нажмешь — жутко больно. Он сам виноват, сам просил показать, на что я способна, вывернуться перед ним наизнанку. Он, видите ли, готов к самому худшему. Я еще постеснялась, могла бы сделать еще что-нибудь и покруче. А что покруче-то? Убивать я его точно не собиралась. Это меня почему-то все готовы убить. Мама говорит, что я и святого могу довести до белого каления и даже этого не замечу. Наверное. Их всех бесит, что сама я не психую, и они способны в этот момент меня прибить. Но это только домыслы, если честно, я не очень понимаю, как все это получается. Ладно, хватит об этом, сколько можно… Я, конечно, могла бы изобрести какую-нибудь классную пакость… вот именно… могла бы… на словах. А на самом деле вся моя суперпакость свелась к тому, что я заставила его меня полюбить. Нет, это еще не самое худшее, самое для него худшее, что я сама его не полюбила.

Да, он сам виноват. Зачем все время навязывал мне то, что я на дух не переношу, терзал мои бедные мозги? Все эти въедливые выяснения, споры, кто кого победил, постоянные… игра и сейчас еще не окончена. О-о, как же он меня бесил! У меня просто ехала крыша от злости! Голова разрывалась от этих его заморочек, только и выискивал, чем бы меня поддеть. Скажет что-нибудь, а я молчу, не знаю, что ответить. Ему бы только побольнее тюкнуть… Бум. А ты в ответ — ни бум-бум…

О-о-ой, сейчас у меня точно закипят мозги. Снимаю трусы и надеваю их на голову… это мне в наказание за то, что затащила его в постель. Вот и разгуливай теперь по пустыне в позорных рваных обмотках и с трусами на башке. Доигралась. И все равно тут лучше, чем в багажнике, хоть видно, где ты. Отливающая синим трава, рыже-красные проплешины на холмах. Валуны, на солончаках трава ниже и жестче, и опять валуны на верхушках кочек. И опять синяя трава, валуны, красная земля, желтая земля, солнце и небо, вездесущие лучи и неодолимая синева.

Боже! Какая я все-таки чокнутая! Ну кто меня заставлял все ему выкладывать? О-о-о, трепло, сорока, трясогузка фигова… Ненавижу себя! Невыносимо… невыносимо, что он теперь знает — про все мои тайные мечты об этом сволочном обманщике Баба, о том, как мне необходимо было его любить и чтобы он меня любил, чтобы хоть кому-нибудь было до меня дело. Да, жутко все противно. От злости мне хочется кататься по земле и колотить, колотить по ней пятками…

Солнце все еще жарит, скоро я поджарюсь окончательно. Плевать, так даже легче, отвлекает. А голова болит по-прежнему, чугунная, совсем чугунная. Я прошла примерно километр, то холмики, то валуны, кажется, от одного до другого рукой подать, но это обман зрения — идешь, идешь… Доковыляв до третьего валуна, я снова начала думать о Пи Джее.

Профессию свою он выбрал не просто так, это уж точно. Нравится дяденьке, когда его любят, когда перед ним лебезят, говорят, какой он умный и проницательный. Скорее всего, то, что произошло со мной, происходит с каждой его клиенткой: «ах, какая же я была дурочка, спасибо, что просветили, что вывели на верную дорогу», и чмок-чмок-чмок. Правда, они ему не устраивали ловушек, не заманивали обманом в постель. Надеюсь, я хорошо проучила этого мудозвона, — старикашка, похотливый кобель! Проучила? Чем? Ну да, рассчитывала его только подразнить, унизить, но, возможно… именно это ему, собственно, и требовалось? Вот дьявол! Совсем запуталась. Ясно одно: он не из тех, кто пойдет у кого-то на поводу. Он типичный эгоист… мы оба — типичные эгоисты. Я хочу делать все по-своему, он — по-своему. А это его чудненькое высказывание… что на всем белом свете найдется от силы трое человек, способных меня искренне полюбить.

Ну-ну. Смотрю на синее небо с аккуратными, будто вырезанными и потом наклеенными облачками, и как гром среди этого ясного неба меня настигает прозрение. Ведь этот самый старикашка, этот мерзкий сексуальный маньяк — единственный, кто действительно любит меня, любит так, как никто еще не любил!!!

НУ И НУУУУУУУУ. Боже! Вот кошмар-то… Фу-у-у, какая гадость.

А почему, собственно, гадость? Гадость, и все… Но это ничего не меняет…

Распсиховавшись, иду быстрее, иду, иду, иду. Ничего себе, подумать только…

И ты тоже его любишь, вернее, так: ты позволила ему любить тебя. Да-да, да-а-а. Я начинаю хохотать. Он любит тебя по-настоящему, а ты позволяешь себя любить, позволяешь… нет, не позволяешь, или да? О-о, хватит в этом копаться… ля-ля-ля, тру-ля-ля… сколько можно… Ля-ля-ля. ЛЯ-Я-Я!

Земля истоптана миллионами копыт и подков. Тысячи стад оставили на ней свои следы. Следы кружат, петляют, пересекаются, они везде — и там, и там, и там. Следы со всех сторон — затаившие под собой маленькие розовые смерчи из взбаламученного песка, до поры осевшего на землю. Надо мной проносятся — фр-р-р — трое какаду, даже не удостоили взглядом. Я снова всматриваюсь в густые переплетенья пастушьих троп, выискиваю ту, что выведет меня к холмам. Выбрав самую проторенную, иду, иду, иду, ставя ступню перед ступней, чтобы не затоптать метки от подков. В какой-то момент эти метки обрываются.

Он впереди, тот кряжистый холм, к которому я направляюсь, над ним маячит расплывчатое, похожее на марево, рыже-красное пятно. Взобравшись, вижу, что это всего-навсего песок, и еще вижу, что впереди еще одна довольно высокая гряда холмов, их раньше не было видно. Я плюхаюсь на эту рыже-красную полянку, вздымая золотистое облако из песка — красиво… и он не такой горячий, как внизу… провожу сухим языком по пересохшему небу, всматриваюсь в удлиняющиеся тени от холмов. Два диких эму (Пусс говорит, что они всегда держатся парами) щиплют травку. Ну что ж, теперь надо бы размотать эти жуткие лохмотья на ногах, вот во что превратились мои беленькие полотняные полоски… Смотрю на руки и свирепо бормочу: «Действуйте!» Но они не шевелятся, будто совсем даже и не мои. Они похожи сейчас на формы, в которые заливают гипс, когда делают муляж. А что, если они сейчас отвалятся и уползут? Или еще это: что, если я попробую встать и выскользнуть из своего тела? Потом посмотрю со стороны на свое жилище и снова в него вернусь.

Баба уверял, что все мы лишь временно поселяемся в своих телах, что мы — только пассажиры, топчемся на платформе и ждем прибытия поезда. Что земля — это всего лишь вокзал, и каждый готов отправиться в путь, и никто ни с кем больше не увидится. Поезд, которого мы ждем, никогда не возвращается на ту же самую станцию. Каждый коротает часы ожидания по своему усмотрению. Одни устраивают пикники, другие набивают сумки и чемоданы припасами, третьи веселятся, отрываются по полной программе, и только двое или трое изучают расписание, прикидывая, когда они попадут в пункт назначения, пытаются представить, где он и как выглядит.