Путь воина - Богдан Сушинский

Хмельницкий остановился на небольшом пригорке, в каких-нибудь пятидесяти шагах от лодки Барабаша. Он слышал его призывы к переговорам, но молча смотрел вдаль, туда, где за левым берегом Днепра, далеко на востоке, медленно загоралась несмелая весенняя заря. Она напоминала ему зарево из костров огромного военного лагеря. Пройдет еще несколько минут, все пространство по ту сторону реки огласят звуки боевых труб, и степь наполнится всеразрушающим гулом копыт: воздух окажется сотканным из клубов пыли, воинственных криков и мерцания сотен тысяч клинков. Мир содрогнется, узнав о невиданной ранее могучей армии, о никогда ранее неслыханном упорстве, с которым она сражается за свободу своей земли и своего народа. И что такое для командующего этой непобедимой армией призывы какого-то предателя, судьба которого уже, по существу, решена?

Гетман видел, как все ближе подступали к лодке Барабаша украинские драгуны. Как, оглядываясь на него и не зная, что он решил – казнить или помиловать своего соперника, обвиняли гетмана реестровиков в самодурстве, жестокости и в услужении католикам. Да мало ли какие обвинения можно предъявить человеку, который уже бросил за борт своего смертного «челна» оружие и теперь готовился пересесть на другой челн, способный переправить его на ту сторону реки жизни и смерти.

Барабаш все еще пытался взывать к совести и человеколюбию своих казаков-драгун. Он увещевал их и обращался со словами покаяния к Хмельницкому. И никто не решался прервать его мольбы и покаяния одним-единственным ударом сабли или выстрелом, пока к лодке не пробился сотник, татарин по происхождению, Джалалия.

Растолкав взбунтовавшихся драгун и верных гетману офицеров, он хищно оскалился, проткнул его копьем и, почти приподняв над собой, с воинственным, победным рыком ордынца швырнул за борт.

Увидев, что гетман уже погиб, драгуны набросились на офицеров, все еще остававшихся у его челна, и на тех, что сбились в кучу у штабного шатра, превращая схватку уже не в бой, а в кровавую резню. И лишь когда они оттеснили к небольшой косе отряд прусских наемников, которых до поры, возможно, только из солдатской солидарности, не трогали, Хмельницкий оторвал взгляд от явившегося ему видения на той стороне просыпающейся реки и властным окриком остановил драгун:

– Командирам наемников подойти ко мне! – приказал он, не обращая внимания на истребление офицеров-реестровиков.

К нему подвели прусского лейтенанта, немного владевшего польским.

– Лейтенант Рунштадт, – представился он, остановившись в двух шагах от стремени гетмана. – Я последний из оставшихся в живых офицеров прусских рейтар.

– Оглянитесь на своих солдат, лейтенант.

Рунштадт молча оглянулся и несколько секунд смотрел на сливающиеся в сумраке две стоявшие друг против друга людские массы. Отсюда, с высоты небольшого холма, он еще отчетливее видел всю безнадежность положения своих соплеменников.

– Вы правы, – признал он, продолжая свои горькие размышления, – положение безнадежное.

– Мои казаки даже не станут сражаться с ними на саблях, а попросту расстреляют из пистолетов.

– Так оно и будет, – покорно согласился Рунштадт.

– Я такой же подданный польского короля, как и Барабаш, как коронный гетман Потоцкий. Я – полковник реестрового казачества, и мои воины восстали против местных польских магнатов по тайной воле польского короля.

– Это может оказаться правдой. Нечто подобное я слышал от королевского комиссара господина Вуйцеховского, который встречался с офицерами нашего полка.

– Коронного Карлика, – поддержал его Хмельницкий. – Так вот, он говорил правду. И говорил от имени короля.

– Не смею сомневаться.

– Сейчас я отведу казаков, а вы, лейтенант, обратитесь к своим драгунам. Они должны понять, что продолжают служить польскому королю. Именно королю, а не интригующей против Его Величества польской шляхте. Вы же, в чине капитана, назначаетесь их командиром и поступаете под командование полковника Ганжи, – указал острием клинка на вросшую в седло мощную коренастую фигуру победителя этого странного ночного сражения. – За службу вы будете получать вознаграждение. Поэтому жду ответа: вы согласны служить под нашими знаменами?

– Как прикажете, господин гетман. Мы будем служить, клянусь честью прусского офицера.

– Те же, кто не захочет служить в моей армии, будут казнены, но без пыток и мучений. Они примут смерть, как надлежит принимать ее воинам.

– Это справедливо, клянусь честью прусского офицера.

– Ганжа, отведи своих рубак! А вы, капитан, идите к драгунам. И не думайте, что у вас осталось много времени на их увещевание!

– Они пойдут туда, куда я прикажу, – заверил его Рунштадт. – Клянусь честью прусского офицера.

* * *

Уже взошло солнце, когда на возвышенности, прилегающей к окруженному казаками польскому лагерю, появились посаженные на татарских лошадок рослые, вооруженные ружьями и длинными саблями, закованные в кирасы прусские драгуны. Это были те, настоящие прусские драгуны, которые прибыли на Украину как наемники и на мужество которых поляки возлагали столько надежд.

– Уполномочен уведомить генерала Стефана Потоцкого, что отныне прусские драгуны служат в армии генерала Хмельницкого! – прокричал Рунштадт своим зычным басом. И несколько боевых труб подтвердили его слова мощным иерихонским ревом. – Только из уважения к генералу Потоцкому я могу сообщить, что генерал Барабаш, а также все его офицеры погибли в ночном бою! Остальные украинские драгуны перешли на сторону генерала Хмельницкого! – очертил он драгунским клинком пространство возвышенности, на которую уже восходили полк пеших и конных драгун полковника Кричевского, пеший отряд реестровиков, а также сотни под командованием Джалалии, Ганжи и Савура.

Тысячи рассвирепевших глоток породили над польским лагерем стон гнева и отчаяния. Это были стон и проклятия людей, отчаявшихся получить последнее подкрепление, а значит, осознавших свою обреченность.

Кто-то их этого лагеря стрелял в капитана Рунштадта, кто-то уже стрелял себе в висок, еще кто-то пробовал прорваться через ограждение, чтобы вступить в схватку с предателями. И в этом шуме намертво развеивались слова молодого полковника Стефана Потоцкого, чья воинская звезда закатывалась, так и не взойдя. А ведь он уже видел себя польским принцем де Конде, эдаким Александром Македонским Речи Посполитой.

– Гетман Хмельницкий дает вам два часа на размышление! – Появился у самого рва полковник Ганжа. – Два часа вам на то, чтобы выйти из лагеря, сложить оружие и отправиться туда, откуда вы пришли! При этом мы даже возьмем на себя все тяготы по охране ваших непомерно разбухших обозов! Если же не выйдете, с одной стороны на вас ударят прусские рейтары, с другой – двадцатитысячная татарская орда Ислам-Гирея. Это я, полковник Ганжа, пока что говорю словами; Хмельницкий будет говорить с вами ядрами и клинками!

37

Командный пункт Хмельницкого оказался в старой, но уже основательно подремонтированной рыбацкой хижине, вросшей в небольшой кособокий холм, сереющий на самом берегу речушки. Большую часть дня командующий проводил в шатре, поставленном на возвышенности, в миле от хижины, откуда неплохо просматривался польский лагерь, но к вечеру он обязательно возвращался сюда, к бревенчатому домику на склоне косогора; к остовам старых лодок, покоящихся между двумя небольшими полуразрушенными лабазами; к шаткому мостику, достигавшему почти середины речки.

Иногда гетману казалось, что все, что происходит там, за грядой холмов, в украинском и польском лагерях, пребывает где-то за пределами реальности. К ночи он избавлялся от мыслей о предстоящем сражении, как от кошмарного наваждения. В реальности оставались только эта хижина с остатками навешанных возле нее рыбацких сетей; пропахшие рыбой лабазы, старые лодки, две из которых он уже приказал подлатать и законопатить… Были минуты, когда ему вообще не хотелось возвращаться в находящийся в каких-нибудь двухстах метрах от хижины казачий лагерь. К чему? Отослать к дьяволу адъютантов, распустить личную охрану, съездить в ближайшее местечко или деревню да привезти оттуда моложавую вдову…

Когда-то хижина и два других строения, от которых остались только пепелища, составляли казачий зимник, один из тех, в который состарившиеся казаки отправлялись перезимовать. Гетман знал, что в этом зимнике все лето трудилась небольшая рыбацкая артель, поставлявшая рыбу в три ближайших степных зимника, а иногда и в походные казачьи лагеря. Самое время возродить этот хутор, который так и вошел бы в историю края как хутор отрекшегося от булавы гетмана Хмельницкого.

– Господин гетман, этой ночью из польского лагеря вырвалось пятнадцать прусских драгун и три бомбардира-саксонца, – нарушил его одиночество капитан Рунштадт. – Еще двое драгун схвачены польским разъездом и, очевидно, будут казнены.