Нулевая долгота - Валерий Рогов

Я переселился в Алупку и снял большую стеклянную веранду с маленькой комнаткой в совершенно пустом доме на склоне Ай-Петри. С веранды — изумительный вид: Алупка крышами домов, как ступенями, спускается к морю. В зелени парка каменный красавец дворец графа Воронцова. Берег моря в глыбах горного обвала. Прелестно! Хочется разбежаться по крышам домов, взмахнуть руками, будто крыльями, и лететь в морские дали!

Брожу с этюдником по Воронцовскому парку и верю в непременность встречи с Варенькой. Не может она не гулять по аллеям парка, не может того быть, чтобы мы не встретились. Но дни проходят, а ее все нет. Пишу зелень и море, совершенствуюсь в полутонах.

В то солнечное утро я очень рано отправился вниз, к морю у Воронцовского парка. У меня там есть облюбованный плоский камень, на котором делаю бесхитростную зарядку и с которого удобно умыться и обтереться морской водой. Но в это утро мне сразу, до завтрака, захотелось приступить к работе.

Вокруг горных глыб, возвышающихся из воды, по мелководью разрослись густые водоросли. Вырванные и выброшенные в шторм на прибрежную гальку, они коричневой бахромой очертили предел натиска волн. Мне захотелось пописать в коричневом цвете — синева и зелень уже поднадоели — и поупражняться в изображении хрупкой причудливости высушенных солнцем водорослей: почувствуется ли эта сухая хрупкость в красках на холсте? Этюд «После шторма» меня увлек, и что-то мне удалось: особенно, по-моему, всепроникающее торжество солнечных лучей. Коричневая бахрома получилась невпечатляющей, даже скучно-заурядной, но необходимой частью этюда.

Поднимался я в кафе по крутым, узким улочкам старой Алупки. На асфальте уже попадались густые кровавые плевки туберкулезных больных: будто лежали выплюнутые кусочки легких. Эти плевки меня убивают — становится грустно, появляется какая-то виноватость, а радость творчества улетучивается: в общем, печалишься. Я думал писать после завтрака прозрачную прибрежную воду. Море было удивительно тихим. Вода просвечивала насквозь, и видно даже было, как в ней слоится соль. Так в кипятке слоится тающий сахар. Но я понял, что должен сделать уходящую вниз, к виднеющемуся морю, улочку с низкими татарскими домами и серый асфальт с кровавым плевком, и со спины — кашляющую тонкую фигуру. Удастся ли мне передать то, что испытываю я, видя эти выкашлянные живые легкие? Но я должен это сделать! И как-то со стороны (Грудастова, Потолицына) подумал о себе: ну вот зачем именно это? Ну, пройди мимо, не замечай! Ведь это по-разному можно истолковать, разное можно увидеть, разве не так? Но для меня это трагедия, печальная человеческая трагедия — и это Алупка в радостное солнечное утро! И ничего я не истолковываю, а просто изображаю! Да, чаще всего то, что тревожит душу, и то, о чем она болит.

Сосредоточенный уже на «Старой Алупке», задумчивый, сидел я в кафе, никого не замечая, и жевал вторую порцию сосисок. После работы, надышавшись легким йодистым бризом, я хотел есть, как троглодит. И вдруг я почувствовал на себе осуждающий взгляд. Именно почувствовал, но мне не хотелось поднимать глаза, чтобы даже взглядом с кем-то общаться, и все же поднял. На меня смотрела… Варенька!

Я растерялся.

Она сидела в стеклянном углу, спиной к старому кипарису и далекому волнистому морю, покрытому дымкой, как помятой серебряной фольгой. Перед ней были чашечка кофе и тарелка с бисквитным пирожным, которое она нехотя ковыряла ложечкой. Яркое солнце наискось пронизывало угол кафе, и ворсинки на ее пальто сверкали хрустальными иголками. Солнце, казалось, пронизывает и ее, отчего ее личико было прозрачным, голубоватым, — возможно, отражалась, разбрызгивалась синева глаз. Она капризно поджала блекло-сиреневые губки и упорно теперь не желала на меня взглянуть.

Я подошел к ней.

— Вы меня помните?

— Конечно, помню, — очень просто, но печально ответила она.

— Я уже несколько дней вас ищу.

Она грустно смотрела на меня, вздохнула, пояснила:

— Меня уложила в постель Зинаида Павловна. На целую неделю, представляете? А у меня никакого воспаления легких не было. Ведь правда же, ужасно страдать, не зная, за что?

Она говорила так доверительно, будто мы были давние добрые знакомые, а я знал о ней все и, конечно, осуждал эту деспотичную Зинаиду Павловну.

— Можно, я подсяду к вам за столик? — спросил я.

— Нет, ни за что! Вы так неприлично много едите! — возмутилась она. — А я вот шестьдесят седьмое пирожное не могу съесть. И все равно ни на грамм не поправилась, а даже похудела — и добавила: — Ну, вы, конечно, подсаживайтесь, я же пошутила.

Я перенес свои тарелки с едой и стаканы со сметаной и чаем. Она с искренним недоумением смотрела на все это.

— Неужели вы все съедите?

— Еще и не наемся, — улыбнулся я.

— Как вам не стыдно столько есть! — опять шутливо упрекнула Варенька.

Удивительно: мы увиделись с ней второй раз, а как будто бы знаем друг друга всю жизнь. И в то же время следующий ее вопрос касался знакомства:

— А я забыла, как вас зовут.

— Алексей, — сказал я.

— А по отчеству?

— Неужели я старик?

— Конечно, дедушка, — весело рассмеялась она. — Вон какую бороду отпустили! Мой Володька тоже однажды захотел отпускать бороду, и я его едва отговорила от этого.

При упоминании Володьки она опечалилась. Я спросил:

— Варенька, вы, наверное, студентка?

— Ой, когда же я стану взрослой?! — с искренним возмущением воскликнула она. — Ну до каких же пор меня будут принимать за десятиклассницу?! Я уже институт окончила, уже четыре года работаю на заводе, моему маленькому Володьке уже скоро пять лет!

— Это он собирался бороду отпускать? — глупо спросил я. Но мне хотелось как можно больше узнать о ней.

— Нет, это мой муж, — сухо ответила она.

Я поспешил заговорить о другом:

— Варенька, я приехал специально, чтобы писать ваш портрет.

— Вот и зря. — Ее тон изменился, стал серьезно-недовольным.

— Почему же?

— Потому что ничего выдающегося я в жизни не совершила.

— А я и не пишу портреты кого-то выдающегося.

— Нет, что вы, не надо!

— Я не буду вас утомлять.

Она доела пирожное. Вдруг весело сверкнула на меня глазами:

— А вы рисуйте меня, когда я ем пирожные, и портрет назовите «Девушка с пирожным» или «Сластена из Алупки». Ой, даже интересно будет… Но нет, лучше не надо.

Я не стал дальше настаивать. Мы пошли гулять по Воронцовскому парку. Варя рассказывала о заводе, где она работает в конструкторском бюро. Как и я когда-то! О своем начальнике Вите Смирнове, замечательно умном парне, о замечательных своих подругах по работе. Замечательная женщина и врач Зинаида Павловна, и ее старый друг — «еще с военных лет» — Эдуард Александрович, подполковник в отставке. Ее муж, Володька-большой, тоже замечательный человек, но ему не везет с диссертацией, отчего он злится и психует и даже не хочет, чтобы она помогала ему в расчетах. Когда она говорила о нем, грусть и горечь появились в ее голосе. Вообще все люди, окружающие Варю в Ленинграде и здесь, в Алупке, замечательные! Возможно, и я когда-нибудь стану для нее замечательным. Удивительно светло смотрит она на мир, на людей. Всех она любит, и, видно, невозможно не любить ее.

Она заметно устала, гуляя со мной по парку. Бледность лица стала прозрачной, голубоватой. На щеках зардел нездоровый румянец. Губы совсем обескровили, дыхание стало частым — ей не хватало воздуха. Мы распрощались, договорившись встретиться в кафе-«стекляшке» за ее очередным, шестьдесят восьмым, пирожным. Завтра я начну ее портрет. Нет, уже сегодня!

Сейчас глубокая ночь, но спать не могу. Все время выхожу на веранду. Там легко мечтается. Прекрасна звездная ночь: в каждой оконной рамке по яркой звезде! Луна откуда-то сбоку прочертила по морю серебряную дорожку. Красиво!

На душе беспокойно и радостно. Что со мной происходит? Я готов сейчас же бежать вниз, в кафе, и на ступеньках бессонно ждать ее прихода. Ничего подобного со мной не случалось. Неужели я влюбился? Я чувствую, что готов умереть ради нее, ради ее выздоровления. И мне совсем не страшна мысль о смерти…

* * *

В то утро я был подавленным: стыдился своих ночных мечтаний. И Варенька была грустна, молчалива. Мы почти не разговаривали. А день был сереньким, неприятным: ветер нагнал туч, срывался дождь. У меня ничего не получалось.

— У вас есть жена? — спросила она, когда я провожал ее в санаторий.

— Была, но мы быстро разошлись.

Я почти не вспоминаю о своей неудачной женитьбе: мы оказались безнадежно неподходящими друг другу, и наш развод был естествен.

— А почему? — спросила Варя.

Я что-то объяснил.

— А как разводятся? — поинтересовалась она.