Дети блокады - Лев Разумовский

Картошка даже снится.

20 сентября. Наташа Попченко едет в Москву. Ее вызвал институт. Счастливица!

Лев Разумовский

В августе 43-го в Угорах прошли слухи, что вскоре состоится суд над местной колхозницей, укравшей два ведра семенной ржи. Через несколько дней в нашей столовой появился мужчина, сразу привлекший к себе всеобщее внимание необычным видом и поведением. Среди женского коллектива детдома несколько раз прошелестело слово «судья». Судья был чисто выбрит, аскетичен и бесстрастен. Черный костюм, отглаженная белая рубашка и черный галстук завершали его портрет. Особенно поразило всех, как он обедал. От радушно предложенных ему супа и каши сразу отказался, аккуратно поддернув складки на глаженых брюках, присел за стол, раскрыл свой чемоданчик, вынул бутерброды, завернутые в кальку, развернул газету, положил ее на стол и принялся невозмутимо откусывать маленькими кусочками белый хлеб, читать газету и попивать чай из своего термоса. Внимательно наблюдавшая эту сцену наша повариха тетя Шура Тютикова вытерла мокрые руки о передник и, тихо и убежденно сказав: «Этот засудит!», — ушла на кухню.

Вечером помещение сельсовета, где должна была состояться выездная сессия суда, было набито битком. Событие было из ряда вон выходящее. Пришли все, кто мог. Духота, шум, многолюдство. Пьяные парни лузгали семечки, задирали девок, те визжали. Над собравшимися висел густой дым крепкого самосада. Кто успел, разместились на лавках и на полу, остальные теснились стоя.

У противоположной стенки стоял стол, накрытый красной материей, на нем графин с водой и граненый стакан.

За столом сидели две незнакомые женщины из Горького, в углу — здоровенный мужик в милицейской форме. Рядом с ним сидела на табуретке худая, испуганно озирающаяся по сторонам женщина лет сорока — подсудимая.

Под этот базар судья встал перед столом и негромким тусклым голосом объявил:

— Судебное заседание выездной сессии Горьковского областного суда считаю открытым.

Первые его слова потонули в шуме. Не повышая голоса и даже не сделав паузы, судья монотонно продолжил:

— Предупреждаю: шум, выкрики и нарушение дисциплины в зале суда, срывающие судебный процесс, приравниваются к хулиганству и дают основание для возбуждения уголовных дел согласно соответствующей статье уголовно-процессуального кодекса РСФСР.

Последние слова этой фразы падали как удары молотком по железу в мгновенно наступившей в зале гробовой тишине.

Дальше начался сам суд. Подробности его, к сожалению, за давностью лет уплыли из памяти. Помню только рассказ бригадира о том, как он встретил Прасковью, идущую с колхозного поля с мешком на спине. Заподозрил неладное. Остановил ее. В мешке оказалась рожь. Где взяла? С ответом стала путаться. Завернул ее назад, к полю и обнаружил, что колхозники, работавшие там, куда-то ушли, бросив два мешка с семенами на краю поля. Один мешок был наполовину пуст.

Помню, как бестолково, сбивчиво оправдывалась обвиняемая, как плакала, утирая слезы и нос платком, как поминала своих голодных детей.

В памяти остались слова приговора, монотонно зачитанного судьей: «На основании статьи… Уголовного кодекса РСФСР… и учитывая… к одному году лишения свободы в исправительно-трудовых лагерях…»

Год тюрьмы!

Помню еще, что при выходе одна женщина негромко сказала соседке:

— Вот так, Марья! Хлеба дети просили… А нынче без хлеба и без матери…

И испуганно оглянулась на меня.

После суда был объявлен перерыв, и милиционер попросил не расходиться. Половина сельчан ушла, молодежь осталась. Милиционер рассказал, что за последнее время в области появилось много дезертиров, укрывающихся от армии. Они живут в лесах, вооружены, нуждаются в питании и поэтому иногда заходят в дома и забирают продукты, угрожая оружием.

Он призвал нас быть бдительными и немедленно сообщать о подозрительных лицах в сельсовет или прямо в район.

Из дневника Мирры Самсоновны Разумовской

8 ноября. Взят Киев! Мы все целовались! Я всех обегала, чтобы первой прокричать эту радость. Вчера отмечали праздник. Было шумно, весело, много вина. Это последний праздник Левы в Угорах. Дома уже собраны в дорогу все его вещи. Осталось собрать запас еды на несколько дней.

Лев Разумовский

С утра одиннадцатого ноября началось прощание с детским домом. После школы и обеда ребята моего отряда собрались в столовой. Туда же пришел почти весь четвертый отряд и несколько ребят из второго. Еще ни разу в течение полутора лет я не был в таком центре всеобщего внимания. Взрослые, воспитатели всех отрядов и технические работники провожали меня добрыми словами, улыбками и напутствиями. Дети же наперебой дарили разные мелочи, нужные и ненужные, обещали писать мне в армию, не забывать и хором пели мне наши детдомовские песни.

Наша повариха тетя Шура Тютикова сама принесла мне суп и щедро отвалила вторую порцию второго:

— Когда еще тебя в армии накормят!

Ребятишки из второго отряда преподнесли кулек с конфетами, накопленными ими за последние несколько завтраков, а на кухне сама Ольга Александровна напекла мне в дорогу пирожки с мясом.

При общем шуме я как-то обмолвился, что для армии у меня есть все, кроме перочинного ножа. Кто-то из ребят сказал:

— Юрка! У тебя же есть ножик. Подари Леве.

— Ну уж нет, — сказал Юрка и вышел из столовой.

Мы продолжали разговаривать. Я вручил Завену коробочку с акварелью — она верно мне послужила и была больше не нужна. Во взаимных приветствиях и прощаниях прошло еще минут сорок, ребята стали расходиться. Я тоже направился к выходу, надо было еще закончить паковать вещи и еду, которую я брал в дорогу. У двери меня встретил Юрка. Как-то странно избочась и опустив голову, сказал:

— На нож…

Я взял нож, поблагодарил его, внутренне подивившись, чего это он так раздобрился. Он повернулся и быстро вышел, но я успел заметить, что одна щека у него была красной и вроде бы слегка припухшей. Я окликнул его, но он убежал. За дверью промелькнула Сашкина физиономия и сразу же исчезла…

Вечером, когда вещи уже были сложены, в нашей избе собрались самые близкие друзья: Вера и Люся Роговы, Эсфирь, Ревекка Лазаревна, Роза Михайловна с Валей. Мы выпили по чашке чая с конфетами, тепло попрощались. Я надел бушлат, взял котомку, и мы с мамой и Миррой вышли на зимнюю дорогу. Светила луна. На улице шумно. Это угорские матери провожают своих сыновей. Плачут. В отдалении двое саней, на которых свалены сидора уходящих. Я еще раз целую маму и Мирру, мы жмем друг другу руки, и я, бросив свой мешок на воз, вливаюсь в группу полупьяных парней, впервые реально ощутив, что мне теперь жить с ними, а детдом и родные с этой минуты остаются далеко-далеко…

Из дневника Мирры Самсоновны Разумовской

12 ноября 1943 года. Опустели Угоры. Вчера вечером пришли все сотрудники. Тускло горела коптилка. Все сидели и пели, а я петь не могла. Потом, когда все ушли, я сбегала в дом напротив, где гуляли призывники. От одного вида этих ребят закружилась голова. В этой среде ему жить…

Наконец, часа в два ночи мы вышли. Была тихая, светлая, снежная ночь. Парни орали пьяными голосами, матери в голос выли, играл баян. Дошли до Копцевской горы — традиционного места расставаний. Уходя, он все оборачивался, группа таяла в дали наконец скрылась за поворотом. Слышались только затихающие песни…

Теперь надо ждать писем…

21 ноября. Пришла телеграмма из Горького о подготовке группы ребят для отправки в ремесленное училище в Ленинград. Все всполошились. Это хороший симптом. Значит, Ленинград становится сравнительно спокойным. Но ведь обстрелы еще не прекратились. Что все это значит?

23 ноября. Наши оставили Житомир! Меня словно обухом по голове… Вот несчастье!

Сегодня выдали по 125 граммов сахара. Очень приятно, ведь мы забыли его вкус.

Ольга выгнала Игоря из детдома, приказала сдать лыжи и снять его с питания, чем восстановила против себя весь коллектив. Антонина Лаврентьевна очень переживает эту историю.

Все эти дни перед праздником репетирую новогодний монтаж. В нем участвуют ребята из всех отрядов. Самых активных, способных и артистичных я назначаю на главные роли, другие участвуют в хоровом пении или декламации. Мне нравится их живая реакция на новые стихи и чисто детская особенность — любовь к переодеваниям и к перевоплощениям. С ними я забываю о своих заботах и болячках.

27 ЯНВАРЯ 1944 ГОДА… Ленинград салютует двадцатью залпами из трехсот двадцати четырех орудий!!! Наконец-то! Когда ко мне пару дней тому назад ворвалась Вера и звенящим от волнения голосом прокричала о прорыве на Ленинградском фронте и взятии Петергофа, я сразу как-то ослабла от радости. Мы все обнимались и целовались, и даже опостылевшие мне Угоры показались в этот день милее. И все эти дни подряд несся победный поток отобранных у врага знакомых и любимых мест: уже Пушкин, Лигово, Стрельна! Уже Новгород, Красное село, Тосно, Любань!.. Представляю ликование ленинградцев. Как хочется быть там, разделить их радость!