Дневник – большое подспорье… - Лидия Чуковская

Дня за три – по повестке о диспансеризации – он был в Поликлинике. Все анализы, рентген и кардиограмма благополучны. Заключение врача: Состояние хорошее, жалоб нет.

Вскрытие показало разрыв аорты от очень легкого спазма. Аорта вся изъязвлена, аорта и мышца – тряпочки. «Сердца у него уже собственно не было – сказал анатом. – Жить он не мог»… Мозг же свеж и здоров.

На сердце он никогда не жаловался. Любил жару, юг, жару в комнате; так любил, что даже уходя гулять в Переделкине, не разрешал открывать форточку в накуренной комнате. Выкуривал пачку папирос в день… Бывали легкие мозговые спазмы. Узнав о его внезапной смерти, я подумала: инсульт.

И вот – похороны.

Опять – похороны. В Союзе. Опять.

Но это вовсе не опять. Все другое – и внутри и снаружи.

Внутри – ни слезы. Колю я для себя потеряла давно, еще где-то в детстве; тщетно пыталась иногда пробиться к нему, найти его для себя, в юности, в молодости, еще не понимая глубины рубежей.

В последние годы, московские, его совсем не стало для меня. Он был чужд всем людям, мыслям, страхам, которых я люблю. Он не терпел СЯ, не любил и не знал Тусю, умудрился не любить Фриду. Тягот переделкинского дома не нес («моя хата с краю» говорил дед), у меня не бывал. Мы встречались только на даче; я с равнодушным интересом слушала его умные застольные беседы.

С Мариной я была связана дольше, хотя всегда физически страдала от шумности, скороговорки и душевной плоскости. И вот – дивная музыка (играет Юдина) просторный зал в Союзе, много народу, цветы, венки, и я стою у гроба позади нее, Мити, Гули, Таты[240], рядом с Люшей, Инайкой, Машей[241].

– Помни, что это только спек-так-ль – говорит мне Марина крупным шепотом.

Она не плачет. Загорелая, красивая, моложавая.

Речи.

Суркова нельзя слушать – вспоминается Ираклий. Каждая интонация пошлость. Обращаясь к Коле, он один раз назвал его «Николай Константинович».

С. С. Смирнов – не помню уже.

Атаров. Умно, талантливо, тонко, точно. О Колиных знаниях – исторических, географических. Это правда – богатые были знания. О его любви к стихам, к литературе, о трудолюбии. Это все правда, хотя только в юности мы любили те же стихи, а в последние годы он любил ненавистного мне Мартынова… О его переводах. (Иногда – хорошие). О его книгах (не люблю, хотя «Балтийское Небо» лучше других). О воспоминаниях (это лучше и имеет цену; он не художник, он литератор).

О его интеллигентности. О том, что он был настоящий русский интеллигент. (Сейчас начальство уже дало знак уважать интеллигенцию и Атаров этим воспользовался).

Верно ли это?

В смысле познаний, в смысле тонкости – да. На фоне Кожевникова, Кочетова, Бубеннова, конечно – да.

На самом деле – нет. Потому что русский интеллигент это не только ум общества («интеллигенция должна думать; перестав думать – она перестает быть интеллигенцией» сказал Атаров), но и совесть общества.

А Коля на это не тянул.

Он хотел карьеры, поездок за границу, членства в Правлении, денег. Он боялся.

Дело Пастернака – Коля выступил за исключение… Дело Оксмана – Коля исключал с ражем… Пленум ЦК по разгрому литературы весной 63 г. – Коля по радио восхваляет решения…

После Атарова – Левик[242].

Бестолково, но сердечно.

– Таких похорон, таких слов никогда не было, – шепчет мне Марина.

И я не смеюсь. И серьезно отвечаю «правда».

– Ты читала заметку Мартынова в «Лит. Газете»? – шепчет Марина. – Так никто никогда ни о ком не писал. Правда?

И я отвечаю: Правда.

Она уже не думает, что это спектакль. Впрочем и Атаров, и Левик, и С. С. Смирнов огорчены в самом деле, и многие тоже. Они горюют, лгут, а Мартынов написал нечто трафаретное и заурядное. Хорошо, что она этого не понимает – видно не знала никогда настоящего дружества, настоящего горя друзей… Ее утешает и этот суррогат. Пусть.

Панихида кончена.

Подходят люди. Тенишевцы: Леля Арнштам, Сима Дрейден. Потом: Барто, Михалков, Кассиль. Эти наверное пришли, чтобы почтить деда.

Конечно, Толстая.

Меня почему-то целует Михалков… Гадко.

(«Мне стало очень гадко», – сказала бы Фрида).

Прощаемся. Я целую холодный лоб.

Идем к машинам.

Ивич. Ваня.

Меня посадили в машину к Геннадию Матвеевичу, я жду наших. А они все садятся в автобус. Я выскакиваю, ищу Лелю, Ивича, кого-нибудь, но нахожу только Ваню. Еду с ним.

Новодевичье. Очень хочется на Тусину могилу. Но нельзя. Холод, стужа, ветер. Чего-то ждут. М. В. Юдина спрашивает у меня, отпели ли Колю.

Митинг продолжается. Выступает Л. Левин. Неглупо и с любовью.

Могильщики роют яму. И вдруг Марина начинает громко восклицать: Боже мой! Боже мой! Я пугаюсь. Оказывается: могила для Коли вырыта рядом с могилой Поликарпова. Она в отчаянии.

Это конечно случай. Просто – следующий именитый покойник. И конечно Коля терпеть не мог Поликарпова. И все-таки – в этом случае есть как бы некое наказание: за Пастернака, за Оксмана…

Все кончено. Идем к машинам. Долго ищем и не находим Юдину.

С трудом влезаю на лестницу. Как он тут бедняга ходил, Коля – без лифта. Сутолока. Терплю – хочу, чтобы Марина и дети не были бы на меня в обиде. Что-то ем. Рядом со мной – Симка, Иника[243]; тут же Зоя Козакова [Никитина], Ида Слонимская, Левин, Смирнов, какие-то мне неизвестные дамы. Марина говорит без умолку.

– У меня золотые дети. Выпьем за моих детей. Как они нежны ко мне, как заботливы. Митя опять Тюляляйчик. Маленьким его звали Тюляляйчик. Митенька, Тюляляйчик, пойди сюда…

Рядом со мной Иника. Старая, седая, в морщинах (как и я); она выглядит Марининой мамой. Марине больше 42 не дашь (ей 60); а Ирине – меньше 70.

Я скоро ухожу, меня провожает Сима. Люша остается мыть посуду, помогать по хозяйству. Она очень добра; она жалеет деда, Марину, меня, мальчиков; кроме того, вся эта хлопотливая деятельность что-то в ней заполняет.

* * *

Кому плохо сейчас?

Деду. Марине. Мите.

И всем по разному.

В последние годы дед был сильно Колей недоволен. «Приезжает сюда, как в гостиницу». «Только требует, ничего не дает. Не платит слугам, не помогает мне платить за дачу. Они с Мариной скупы. Коля не хочет помочь мне поставить памятник бабиньке».

Тем не менее, дед его конечно любил. Из писаний – любил переводы и кое-что в воспоминаниях.

Сейчас он потрясен. Нас было четверо. Осталась я одна. Он потрясен мгновенностью. Он винит себя в невнимании, в брюзжании.

Тем не менее, он горе это перенесет и быстро. Потому что с Колей из его жизни ничего не ушло. Кроме разве интересных застольных бесед.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});