Варшавка - Виталий Мелентьев

Ну, когда фронт отошел, шепнул кто-то в сельсовете, что я у немцев работала… И что ты думаешь? Может, и посадили бы, но только в тот час и пришла похоронка на мужа. Она, конечно, раньше пришла, но пока мы в оккупации были, почта все сохраняла… И письма его пришли, и похоронка… Вот и не знали, что со мной делать. А мне все равно было — что б сделали, то б и сделали. Перенесла б. И даже похоронка ни добавила, ни убавила — даже не заплакала. Это уж потом, как стала отходить, отмякать — тогда ревела. Крепко ревела — жалела. Он хоть и выпивал, но не вредный мужик был. Не обижалась: руки не поднимал, из дому не таскал… — Мария словно спохватилась, приостановила разгон — об этом говорить даже с Костей не следовало. То — ее. Только ее… И дела до того нет никому. — Ну а тут как раз пришла благодарность от наших за то, что я просьбу Гельмута передала. И уж потом, когда я в себя пришла и когда стали набирать в армию, так я и записалась… первая… Вот так-то… Возле армии я и отошла. И теперь иной раз поплачу, но ведь я ж тоже не слепая, вижу, что кругом делается, понимаю… Мое горе… Что же… Оно и есть горе, да мое. А одним горем не проживешь — еще и работать нужно…

Костя медленно шел к своей землянке, потом долго стоял у входа и курил, а когда вошел в землянку, засветил гильзу-светильник, то увидел, что место его на нарах занято — там спал артиллерист Рябов. Костя подбросил в гаснущую печь несколько поленьев и взглянул на Кислова: «И этот к ней подсыпается. А может, она к нему — хозяйственный парень».

И, по-новому приглядываясь к Кислову, вдруг увидел, что мужик он — красивый.

Но это не очень взволновало Костю. Он почему-то вспомнил поразившие его слова «сестринская могилка» и понял: все кругом мелко, все отступает перед той не известной ему Зинкой и ее подружками, перед их ясными, может, так и не закрытыми глазами в той сестринской могиле.

Он понял, зачем пришел Рябов, и, пристроившись на краю нар, уже думал об огневой позиции их пушчонки, о путях ее отхода и о позициях своих снайперов. Артиллеристов надо прикрыть как следует — они первый раз.

Глава семнадцатая

Проснулся он все-таки раньше всех, поворошил печь, подбросил дровишек, сбегал на кухню и притащил теплой воды в котелке — побриться, а потом заорал:

— Ну, вы, добровольцы-москвичи! Кончай ночевать!

И пока длилась утренняя, несколько бестолковая, но стремительная суета, он все время покрикивал, шутил и подначивал, успел побриться, осмотреть оружие и укорить Кропта за то, что он не протер затыльник винтовки и тот тронулся легкой ржавчиной.

— Приложишься, а на халате — пятно. Не годится — у него тоже оптика, и, между прочим, получше нашей.

Ни упрекать, ни подшучивать над ним за его отлучку никто не решался — не потому, что командир, а потому, что такой уж он есть; на все находит время и ни в чем не меняется.

Но Костя не знал, что уже многое переменилось. На вечере Кривоножке Басин допек Зобова, и тот решил отыграться и сказал:

— Ты, капитан, тут своих снайперов защищаешь, а они тебя же и обштопывают.

— Лихой народ, — согласно покивал Басин. Он уже понял, что Зобов устыдился и выведет свои пушки на прямую наводку, сделает их кочующими. А это было главным. Все остальное можно и перетерпеть. — Что они еще натворили?

— Ничего особенного. — Зобов кивнул на фельдшерицу. — У ее соседки отираются. Пока ты моргаешь.

— Дурак, — спокойно сказала фельдшерица и придвинулась поближе к черноголовому Мкрытчану.

Басин усмехнулся, глаза у него сузились, а Кривоножко отметил, что в зрачках метнулись недоверие и боль.

— Настоящий боец нигде не теряется, — сказал капитан. — А снайперы — бойцы.

Зобов решил, что проиграл, — Басин не рассердился.

Утром Зобов вызвал Рябова и приказал ему готовиться к действиям на переднем крае.

Артиллеристы за две ночи подготовили огневую, обнесли ее снежным валом и облили его водой.

Зобов думал, что Басин сам поинтересуется, что делается в полосе его батальона, но капитан не поинтересовался. Хотел он того или не хотел, а он все время думал о Марии.

Теперь, после зобовского вторичного намека, он уже не сомневался, что Мария имеет дружка, и его поначалу волновало только одно — кто этот счастливец. Но потом постепенно он стал злиться на нее, упрощая свое отношение к ней, и оттого распалялся все сильней. Он старался не проходить мимо кухни и все-таки проходил по нескольку раз в день. Он пытался не смотреть на Марию, но когда она приносила ему еду, украдкой следил за каждым ее движением, отыскивая в ней все больше привлекательных черт. И, по странному закону, эта привлекательность оборачивалась ей же в укор — ведь если этой милой, неяркой красотой пользовался кто-то другой, его же подчиненный значит, не такая уж это и красота… Законченная эта красота, нечистая. И он, жалея ее, стал почти ненавидеть и ее внимательные глаза, и ее статную фигуру с крепкой выпирающей грудью.

Только большие красно-серые рабочие руки неизменно вызывали в нем уважение и как-то примиряли его с Марией.

В тот день, возвращаясь с передовой, он не выдержал и опять зашел на кухню, услышал Мариин смех и заглянул в землянку. Там сидел снайпер Кислов и, ловко орудуя ножом, резал примороженный, скользкий лук. Кислов вскочил, когда увидел комбата, а Басни, сам того не ожидая, заорал:

— Какого черта здесь околачиваетесь? Почему не на огневых?

— Мы, товарищ капитан… — начал было Кислов, но Басин оборвал его:

— Марш в отделение!

Во рту пересохло, сердце стучало, и он все яснее ощущал всю глупость, всю унизительность своего поведения. В своей землянке он бросился на топчан и долго лежал ничком, стараясь загнать свои горячечные думы и желания поглубже и там удушить, но понимал, что ничего из этого не выйдет.

Кислов примчался в землянку как ошпаренный и сообщил:

— Сержант! Капитан ругается, почему мы не на огневых.

Костя удивился — такого еще не бывало, но ответил спокойно:

— Когда надо — выйдем.

И они вышли как раз тогда, когда было надо, — артиллеристы уже начали выдвижение.

Рябов сам проверил, как видно окружающее через прицел, и, вздохнув, коротко приказал:

— Пошли! Лямки!

Пушкари впряглись в лямки, уперлись в сошники и щит и покатили пушку из кустарников на огневую. Ствол пушки лег как раз на кромку оледенелого вала. Мягко, влажно лязгнул затвор.

Небо висело низко, пахло весной — шла оттепель. Снайперы спустились пониже, к траншеям, а артиллеристы, подрагивая не то от пронизывающего сырого, холода, не то от страха перед неизведанным, таились в кустарнике. Когда снайперы замаскировались, небо как будто поднялось — наступал декабрьский рассвет.

Жилин прикинул, сколько времени потребуется расчету, чтобы привести орудие к бою, и выстрелил трассирующей пулей по дзоту противника, который очень уж надоедал роте Мкрытчана и его соседу. Зеленый росчерк трассы сник в снегу под темной, почти незаметной амбразурой.

Рябов спросил у наводчика:

— Понял?

— Так точно?

— Наводить под срез. — Рябов привычно набрал воздуха для длинной команды, но все, что вмещалось в нее при обычной стрельбе, было уже сделано, и потому, стравливая лишний воздух, просипел:

— Огонь!

Пушка подпрыгнула, плюнула желто-голубым языком пламени, и о мерзлую утоптанную землю звякнула гильза. Рябов вскинул бинокль.

Снаряд попал на редкость удачно — прямо в амбразуру и разорвался внутри дзота — амбразура выдохнула клубочек бурого, жесткого дыма. Рябов крикнул:

— Осколочным, прицел прежний!

Костя сразу оценил удачу Рябова, отметил умение наводчика и стал стрелять по еле заметному бугорку в редком кустарнике — там, по расчетам и снайперов и пехотинцев, находился наблюдательный пункт немецких артиллеристов. Рябов понял Жилина: «Не трать, Рябов, лишних снарядов. Раз первый разорвался внутри дзота — живого там ничего не осталось». И артиллеристы перенесли огонь по целеуказанию снайперов. Стрелял расчет метко, работал быстро и четко, но с предполагаемым НП повозились — первыми двумя-тремя снарядами разворотили земляную подушку и только одним, четвертым, попали в амбразуру. Пятый снаряд почему-то дал перелет. Рябов не стал испытывать судьбу, скомандовал «отбой», и пушка покатилась назад, в лощинку.

Противник ответил огнем не сразу — видно, отвык стрелять по внезапно появляющимся целям. Мины ложились вразброс: должно быть, стреляющий был с крепкого похмелья и не сразу вывел их на предполагаемую цель. а настоящая цель — пушка — уже катилась по лощине. и артиллеристы — как мальчишки, возвращающиеся с ночного набега на соседский сад, возбужденные, с пылающими щеками и с сумасшедшими, не то все еще испуганными, не то радостными глазами — катили орудие быстро и дружно.