Жан Оторва с Малахова кургана - Луи Буссенар

— Как, и ты, старый дуралей, подался в мятежники?

— Господин полковник, — с достоинством отвечал сержант, — клевета, жертвой которой стал Оторва, — это пощечина всем зуавам нашего полка.

— Хорошо сказано!.. Верно!.. — закричали солдаты. — Да здравствует Буффарик!.. Да здравствует Оторва!

Кебир, переждав шквал их криков, ответил:

— Дети мои, я думаю так же, как вы! Да, Оторва — образец чести и храбрости. Он вернется к вам…

— Сейчас же! — закричали самые нетерпеливые.

— Молчать, когда я говорю! — оборвал их полковник. — Я немедля займусь этим делом, но, ради самого Оторвы, не делайте глупостей и не подводите его. Невиновность не докажешь выстрелом из карабина. Возвращайтесь в лагерь. Предоставьте действовать мне, положитесь на мое слово… А теперь — вольно!

Вдоль всего строя прокатился крик:

— Да здравствует кебир!

После этого Адский дозор, немного успокоившись, возвратился в палатки, а полковник, верный своему обещанию, направился в Камыш.

Его сопровождали двое офицеров — командир батальона, в котором числился Оторва, и капитан, командир его роты.

Полковник, комендант гарнизона, был личным другом кебира. Он не разделял его оптимизма и объяснил, что дело весьма серьезное.

Обвинение, предъявленное Оторве сержантом Дюре, было составлено по всем правилам и опиралось на целый ряд фактов, производивших сильное впечатление. В деле имелось, кроме устных показаний сержанта, записанных секретарем, еще и письменное донесение, сочиненное с невероятным коварством и ловкостью.

Кебир пробежал глазами пасквиль[198], искусности которого мог бы позавидовать государственный прокурор, и заключил:

— Для тех, кто знает Оторву, все это бред. На вашем месте я бы бросил этот навет в огонь!

— Это мало что изменит, а вашему зуаву не поможет вовсе. Сержант, который донес на него, сообщил мне, что он по инстанциям передал свой рапорт главнокомандующему. Следовательно, я не могу освободить Оторву — ему предстоит долгое и тяжелое разбирательство.

— Которое сведет его с ума… Оскорбит его честь…

— Если только он не представит тотчас, не сходя с места, доказательств своей невиновности.

— Ну что ж! Позвольте нам увидеться. Я с ним поговорю… потребую у него отчета, узнаю, не совершил ли он какого-нибудь опрометчивого поступка. Сам же я готов поручиться за его честность, верность долгу и знамени.

Троих офицеров провели в каземат[199], где вот уже двадцать четыре часа томился, точно хищник в клетке, бедный Оторва. В каземате стояли кровать, стол и стул, было просторно и не душно. Помещение совершенно не походило на тюремную камеру. Если не считать амбразуры с толстыми железными прутьями вместо окна, такой квартиры не было ни у одного фронтового офицера.

При виде своих командиров, Жан, который ходил по комнате взад и вперед, застыл как вкопанный в безупречной воинской стойке — пятки вместе, носки врозь, рука у лба.

— Ну что, бедный мой Оторва, — дружески сказал ему кебир, — опять скверное приключение…

— Как, господин полковник, неужели кто-то относится всерьез к гнусным наветам какого-то негодяя, моего остервенелого врага… Ведь это тот самый сержант, из-за которого меня приговорили к смертной казни… за нарушение субординации… накануне сражения на Альме.

— Это сержант Дюре…

— Да, Дюре!.. Теперь я вспоминаю это имя.

— Он обвиняет тебя в сношениях с врагом, в предательстве… Я только что просмотрел отвратительный рапорт, который он сочинил… с обвинениями против тебя… Тебе придется защищаться.

— Но, господин полковник… и вы, мой командир, и вы, господин капитан, ведь это же подло… возмутительно и глупо… вы это хорошо знаете… Вся моя жизнь честного солдата опровергает эту гнусность.

— Согласен… мы все с этим согласны!.. Но если б ты знал, мой бедный Оторва, как этот негодяй все переиначил… как все истолковал против тебя!

— Господин полковник, я сын одного из старейших командиров Великой армии… одного из самых верных солдат Наполеона! Он с детства внушал мне непоколебимые принципы чести, и я неизменно им следовал! И наконец, если бы я был преступником, каким меня пытаются изобразить, ради чего мне пятнать мое прошлое, мою честную службу… страстную любовь к нашему знамени? Подумайте, ведь не бывает следствия без причины, и у каждого преступника есть свой двигатель, непреодолимое, властное побуждение. Не правда ли, господин полковник?

— Разумеется.

— А если это так, разве можно заподозрить меня в том, что я так низко пал, запятнал свое честное имя… совершил самое гнусное в глазах солдата преступление, одним словом, изменил родине ради того, чтобы устроить пирушку своим товарищам… обычную солдатскую пирушку?

— Да, мой друг, ты рассуждаешь превосходно! И тем не менее для начала тебя спросят, откуда ты взял деньги.

— Но, господин полковник, я готов тотчас объяснить это вам и моим командирам. Коротко, вот какая получилась история. Я обнаружил на севастопольском кладбище подземный ход. Один его конец — в часовне, а другой выводит в арсенал под Центральным бастионом. В арсенале есть все — и ружья, и экипировка[200], и боеприпасы, и даже пушка. Настоящая шкатулка с сюрпризами! Я нашел там даже сундук с полным комплектом зуавской формы и с пришпиленным к ней орденом Почетного легиона. Среди вещей был и кошель с четырьмя тысячами золотых франков![201] Эти четыре тысячи я и присвоил без всяких угрызений совести и угостил на них Адский дозор…

— Эй, Оторва, не сказки ли ты нам рассказываешь?

— Я говорю чистую правду, господин полковник!.. Клянусь честью!

— Хорошо, но это надо проверить. И ты зря не доложил своим командирам об этом открытии. Подумай, какую пользу мы могли бы из этого извлечь!

— Вы правы, господин полковник! Но я хотел сохранить этот секрет для себя…

— Зачем?

— Чтобы распутать одну тайну, ниточка от которой у меня уже в руках, и еще для того, чтобы в один прекрасный день нанести по неприятелю внезапный удар — взорвать бастион!

— Вероятно, все это так, и мы верим тебе, поскольку знаем. Но повторяю — все это так необычно, что нуждается в проверке.

— Вам стоит только приказать, господин полковник.

— Хорошо, сегодня же ночью ты нас туда поведешь.

— Слушаюсь, господин полковник! Нам хватит двух часов, чтобы прояснить все обстоятельства и опровергнуть клевету.

Кебир подошел к зуаву вплотную, дружески положил ему руку на плечо и, глядя прямо в глаза, проговорил тихим и проникновенным голосом: