Паровоз из Гонконга - Валерий Алексеев

В школе у Андрея все шло как положено. Каждое утро Андрей собирался туда, как отец в свой кампус, и снисходительно принимал ухаживания мамы Люды, которая так же заботливо его провожала. Ходить, правда, приходилось пешком, поскольку школьный автобус в связи с каникулами посольство отменило. Но зато в школе, при кондиционере, было приятно работать. До двух часов дня Андрей рисовал стенгазеты, «классные уголки», вычерчивал графики дежурств, таблицы давно прошедших чемпионатов и заполнял казенную школу свидетельствами бурной общественной жизни. Темы для карикатур ему подсказывала Элина Дмитриевна, она же печатала на машинке статьи. Коронной выдумкой своей Андрей считал спортивную стенгазету: заголовок ее («Бодрость») был выполнен из фигурок человечков в синих тренировочных костюмах с красными лампасами. Лампасы Элина Дмитриевна осуждала «Да ну, как генералы. Еще подумают что-нибудь…», и все посматривала на этот заголовок и хмурилась, а в один прекрасный день «Бодрость» и вовсе исчезла. Но если не считать этого пустякового разногласия, сотрудничали они с Андреем дружно и ладно, Элина очень хвалила его манеру работать с гуашью, а способность выводить буквы плакатным пером без предварительной разметки приводила ее в восхищение. Как-то, расчувствовавшись, она даже погладила его, склонившегося над ватманом по голове и сказала: «Какой ты все-таки… мастеровитый!» Андрей не стал оборачиваться, чтобы ее не сконфузить.

Он все надеялся, что в один прекрасный день возле школы остановит белая с голубыми стеклами «королла» и в учительскую войдет Кареглазка.

Осмотрится — и скажет: «Откуда все это? Ведь раньше ничего не было. Впрочем, что делать дочке советника во время каникул в школе, к которой она давно уже не имеет отношения? Общественные нагрузки — это для таких как мы, для работяг. Даже на территории офиса, куда Андрей приходил по вечерам три раза в неделю смотреть советские фильмы, он Кареглазку ни разу не видел: дочка советника не для того явилась за три моря, чтобы смотреть кино на летней площадке, она приехала купаться в океане, играть в теннис, вести южную жизнь.

В отличие от мужчин, Людмила не преуспела в своих начинаниях. К школе пристраиваться насчет работы Андрей ей запретил: «Там только твоего гуманитарно-технического образования и не хватало! У отца — кампус, меня — школа, не нужно портить мои дела». Представительские склады прочно держали в своих руках жены старожилов, и все попытки подступиться этой твердыне встречали холодный отпор. Звягин с насмешкой говорил Ивану Петровичу: «Ох, как супруга твоя скребется в закрытый распределитель, просто беда!» Некоторое время неуемная женщина носилась с идеей проскочить в женсовет посольства, для этого она считала достаточно взяться за доклад к международному дню детей и тем самым заявить о себе. Однако до посольства, на тот берег реки, даже добраться было непросто, а когда Людмиле Павловне это наконец удалось, то она обнаружила, что вокруг вакансии докладчицы вьется целый рой соискательниц, среди которых не последнее место занимают жены дипломатов. Пришлось и с этой задумкой расстаться. Осталась еще библиотека посольства, закрытая из-за отсутствия кадров. Людмила Павловна без особой охоты пошла туда великодушно предложить свои услуги, и была прямо-таки оскорблена, когда в объединенном месткоме посольства ее кандидатуру отклонили по гуманитарным причинам: слишком далеко ходить от «Эльдорадо», транспорт не предусмотрен, желательны дамы, мужья которых имеют служебные автомашины.

— Ладно, — решила наконец Людмила Павловна, — буду домработницей у своих мужичков.

Про себя она прибавила, однако: «… а там поглядим».

Жара между тем крепчала, она перемежалась тяжелыми ливнями, после которых из-за высокой влажности в номере создавалась такая парилка, что сердце начинало колотиться об зубы. Как-то раз отца привезли с лекции раньше времени: пошла носом кровь. Помня предостережение Валентины, мама Люда беспокоилась, как бы не узнали наши: заставят обратиться к врачу. Но наши не узнали: Ивана Петровича довез сам голландец. Не только довез, но и собственноручно проводил на третий этаж: чтоб на лестнице чего не случилось.

По вечерам, чтобы не мешать отцу заниматься, мама Люда гуляла с детьми по набережной — от порта до маяка. От залива, мелкого и грязного, неприятно пахло. С набережной видно было здание университета: длинное, белое, похожее на губную гармонику, оно стояло на крутом берегу лицом к открытому океану. Белизна этого здания с розовым отсветом вечернего солнца казалась ужасной: как будто за день оно раскалилось добела и теперь медленно остывало.

— Вот они, денежки-то, как достаются, — вздыхая, говорила мама Люда.

Получение первой зарплаты было несколько омрачено. На подхвате в бухгалтерии сидела Галина Сергеевна Звягина, женщина несговорчивая. Справку из «Эльдорадо» о питании она принимать отказалась:. — Что вы мне лапшу на уши вешаете? Я сама десять дней в «Ройяле» прожила, порядки гостиничные мне известны. Там не то что готовить в номере, чайник вскипятить не дадут. Идите к советнику. Если он решит, что все чисто, пусть вашу справочку завизирует.

Однако Букреев на эту тему даже не пожелал разговаривать.

— Знать не знаю ни о каком питании, — сказал он. — По мне — вы хоть свиноферму заводите в «Эльдорадо», меня это не касается.

Брезгливо отодвинул справку на край стола и углубился в свои бумаги, давая понять, что аудиенция окончена.

В полной растерянности Тюрины топтались возле калитки — и тут подошел Ростислав Ильич. Выслушал сбивчивую жалобу Ивана Петровича, взял у него злосчастную бумажку и ушел. Через пять минут вернулся с подписью советника.

— Ступай, — весело сказал он Ивану Петровичу, — получай свои кровные — помни обо мне.

— Ты смотри! — восторженно зашептала мама Люда, когда Ростик удалился. — Я всегда говорила, что с этими сорока процентами дело нечисто. Нет такой статьи, чтобы их у нас забирать! Расходы Тюриных на питание? А при чем тут наш аппарат? Афера какая-то.

— Но-но, ты полегче, — одернул ее Андрей. — Не трогай советника, ясно? Все у тебя кругом аферисты. А главная аферистка — ты сама.

Как бы то ни было, денежная сторона командировки, очень до сих пор волновавшая Тюриных, прояснилась: не обманули их, не передернули, и первая зарплата ушла в Союз.

По ночам не умолкало бормотание. Впрочем, насколько Андрей мог сквозь дремоту судить, тональность изменилась: если раньше мама Люда восторгалась и ахала («Деньги-то какие! Деньжищи! Жить да жить!»), то теперь она все чаще стала сердиться, споря неизвестно с кем и доказывая, что заработки не такие уж и лихие. Своим оппонентом она, естественно, выбрала отца:

— Ладно, Ванюшка, не молись! «Тысячи, тысячи»! Какие еще тысячи? Иван Петрович даже слова этого не произносил: он сидел между кроватями на полу и, косо разбросав локти по тумбочке, писал лекцию о теореме Ферма.

— Какие еще тысячи? — настойчиво, как безумная, приподнявшись и опершись на локоть, шептала мама Люда. — А подарки ты учел? Клаве с Сергеем надо? Надо, принимали они нас хорошо, что бы там ни было. А щербатовским скольким надо? Нам туда возвращаться, не век же мы будем сидеть.

— Ну, не век, а года три проторчим, — после паузы отвечал, не прекращая писания, отец. — Если не скопытимся.

— Ой, что ты, три года… — вздыхала мама Люда, лукавя: сама-то она прикидывала, что меньше пяти никак нельзя. — Вон, у тебя вчера опять кровь носом хлыстала, я же знаю. Хоть бы годика два посидеть, это ж раз на всю жизнь…

Полуголая, с круглым животиком, едва прикрытая простыней, она была похожа на Данаю с картины Рембрандта, ожидающую золотого дождя.

— А хоть и два, — поддавшись на провокацию, соглашался отец, — тоже заработок немалый.

И голосом Михаилы Михайлыча добавлял невнятицу:

— В захватчивости, зло, в подобострастии стремительным своим хотением…

— Ну, прямо немалый! — яростно шептала мама Люда, пропуская мимо ушей последнюю фразу, как будто это пролетела басовитая муха. — Вон, Андрей растет, сколько будет расходов? Ему школу кончать, в институт поступать… Думаешь, это все за просто так?

— Я — за просто так учился, и серебряную медаль получил, и диплом с отличием.

— А сюда ты тоже за просто так приехал? — язвительно спрашивала мама Люда.

Отец молчал…

Вся вселенная, казалось, втиснута была в эту тесную клетушку, полную духоты, пропитанной густым запахом пота и гнили. Гнилью пахло с гостиничного двора… Это было настолько гадко, что Андрей чуть не плакал от тоски. Разве это жизнь? Разве люди имеют право так гадко, так временно жить?

— Вот то-то и оно, — с удовлетворением, как будто напившись прохладной водицы, шептала мама Люда, — то-то и оно, Ванюшка! Теперь какие времена? Прав Ростислав Ильич: вернемся — так и будут все в карман смотреть: дай, дай…