Повседневная жизнь европейских студентов от Средневековья до эпохи Просвещения - Екатерина Глаголева

Будущие естествоиспытатели могли пользоваться различными приборами и инструментами (микроскопами, телескопами и пр.), необходимыми для проведения опытов. Физический кабинет Петербургской академии наук, укомплектованный попечением профессора Крафта и стараниями академических мастеров, вызывал зависть ученой Европы.

Университетская премудрость

Латинская зубрежка. — Арифметический кошмар. — Астрономия и картина мира. — Алхимия. — Юристы-гуманисты. — От Авиценны и Галена к Парацельсу. — Наука и жизнь. — Учебные планы и академические обмены. — Правило целесообразности

Тривий — грамматика, логика, риторика (диалектика) — был основой средневекового образования. На иллюстрациях того времени его изображают в виде царицы, сидящей под древом познания добра и зла. На голове у нее корона, в правой руке нож, чтобы подчищать ошибки в рукописях, а в левой хлыст — необходимейшая принадлежность средневекового учителя.

Латинская грамматика была сущим наказанием для школьника, в голову которого в буквальном смысле слова вколачивали уйму трудноусваиваемой информации: руководства по этому предмету были исключительно запутанными, и зачастую сами учителя знали его плохо. Нередко годы, потраченные на изучение латыни, оказывались попросту вычеркнутыми из жизни: спина ученика была покрыта шрамами от ударов, но его голова так же пуста, как и до начала учебы. Чтобы не повторять распространенной ошибки, Этьен Паскаль, отец знаменитого Блеза Паскаля (1623–1662), начал учить сына латыни, когда ему уже исполнилось 12 лет, считая, что только в этом возрасте мальчик достаточно созрел для ее восприятия.

Вплоть до середины XVIII века овладеть грамматикой значило пройти полный курс латинского языка с чтением Гомера в латинском переводе, Вергилия, Горация, Овидия, Персия, Ювенала, Теренция, Лукиана и научиться писать латинские стихи размером древних авторов. (Стихи на латыни сочиняли знаменитый математик Готфрид Вильгельм Лейбниц и другие ученые.) Это якобы создавало основу для уразумения Священного Писания и трудов Отцов Церкви.

В начале XVI века в Гейдельбергском университете Аристотеля читали в латинском переводе, сделанном человеком, который не знал ни греческого, ни латинского языка, и ни профессор, ни его ученики одинаково ничего не понимали. Даже в эпоху расцвета Римской католической церкви, при Иннокентии III, встречались епископы, признававшиеся, что они ни слова не понимают на латыни. Поэтому уже в XIII веке один из латинистов скорбно воскликнул: «Никто не хочет учиться у древних авторов писать на латыни, все хотят учиться думать…»

Предполагалось, что учиться думать тоже надо по книжке. Постижение диалектики, которая постепенно опередила по значению грамматику, начиналось с бессмысленного зазубривания учебника логики «Summulae logicales» Петра Испанского. «Духовные лица, — говорил знаменитый теолог IX века Рабан Мавр, — должны знать эту благороднейшую науку и тщательно изучать ее законы, дабы насквозь видеть все хитроумные замыслы еретиков и быть в состоянии опровергать их опасные софизмы».

«При одной мысли о науках квадривия, — писал святой Бонифаций (672–754), — у меня от страха захватывает дух. Пред ними все науки тривия — просто детская забава». В начале XI века Герберт Реймсский (940–1003), который преподавал в Реймсской школе все семь вольных искусств и впервые перешел на арабские цифры, считал возможным изучать арифметику только с исключительно одаренными учениками. Да и в дальнейшем арифметика сохраняла звание труднопостижимой науки и была кошмаром юных «абацистов», гремевших костяшками абака — счётов. Но, возможно, и тут всё дело упиралось в невежество преподавателей, так как освоить искусство счета по учебнику оказывалось делом совсем несложным, в чем имели возможность убедиться довольно многие. Например, Этьен Паскаль вообще запрещал сыну изучать математику, пока не подрастет, и тот делал это тайком, читая Евклида и подслушивая разговоры отца с известными математиками того времени Дезаргом и Робервалем. Когда он попытался собственным путем доказать теорему, что сумма углов треугольника равна сумме двух прямых углов, отец снял свой запрет. В результате уже к семнадцати годам Блез на равных обсуждал научные проблемы с крупными учеными и написал «Опыт о конических сечениях», названный современниками «наиболее ценным вкладом в математическую науку с дней Архимеда». В 22 года Паскаль создал первый «калькулятор» для выполнения сложения и вычитания, а впоследствии сконструировал 50 образцов счетной машины (на четыре и шесть разрядов, для денежных единиц).

Не все подходили к арифметике так утилитарно, как сын сборщика налогов. Блаженный Августин (354–430) считал числа мыслями Бога, поэтому знание чисел, по его мнению, давало знание Вселенной. «Все науки, — говорил кардинал Иаков Витрийский (1160–1240), — должны восходить к Христу… Добрая наука геометрия, так как она учит нас измерять землю, куда отойдет наше тело; добрая наука и арифметика, или искусство считать, так как с ее помощью мы можем убедиться в ничтожном числе наших дней». Даже Исаак Ньютон (1643–1727) потратил несколько лет, «математически» изучая Библию в попытке открыть некий универсальный закон бытия.

Школьная астрономия Средневековья сводилась к понятиям об измерении времени, о различии солнечного и лунного месяцев, о солнцестояниях и равноденствиях, о движении планет и знаках зодиака. Всё это было нужно, чтобы определять даты переходящих церковных праздников. До середины XVII века, несмотря на открытие Коперника («Об обращениях небесных сфер», 1543), студентам преподавали геоцентрическую систему Птолемея. Даже Галилей, уверившийся в справедливости гелиоцентрической системы, сформулированной польским ученым, по-прежнему провозглашал с кафедры птолемеевскую «ересь». Несмотря на то, что инквизиция не обладала безграничной властью в Падуе, где Галилей в 1592–1610 годах преподавал прикладную механику, математику, астрономию и фортификацию, пример Джордано Бруно побуждал его «не высовываться»[34]. Его собственные труды о вращении Земли были осуждены папской цензурой в 1633 году. Рене Декарт воздержался от публикации своего «Трактата о мире», в котором утверждал, что движение планет вызвано вихревыми потоками эфира. Впрочем, у него всё равно оказалось немало последователей; французские ученые придерживались теории Декарта и в начале XVIII века.

Семь свободных искусств. Геррад из Ландсберга. Миниатюра рукописи «Сад наслаждений». 1180 г.

Гораздо бо́льшим почетом пользовалась астрология, которую преподавали… на медицинском факультете. Еще Гиппократ утверждал, что звезды оказывают влияние на зарождение болезней. Гален склонялся к мысли, что наибольшее влияние на здоровье оказывает Луна. Парацельс считал, что именно «звезды», то есть планеты, повинны в возникновении эпидемий, в том числе чумы и тифа.

И в тривий, и в квадривий входило также пение, жизненно необходимое будущим священнослужителям; но теорией музыки занимались не все учащиеся, а лишь самые одаренные из них.

Получив эти базовые знания, можно было приступать к изучению философии, богословия, права и т. д. Но суть, увы, не менялась: юных «орлят», да и зрелых «воронов» заставляли питаться мертвечиной.

До конца XVIII столетия философию преподавали по Аристотелю, хотя Рене Декарт отошел от его воззрений и предложил свою концепцию дуализма, а Антуан Арно противопоставил ей собственную монистическую теорию. Впрочем, схоластическая философия не заключала в себе никаких неоспоримых истин, утверждая, напротив, что «нет такой вещи, которую нельзя было бы оспорить». Как это правило применялось на практике, мы уже говорили в главе о диспутах. Английский философ Иеремия Бентам (1748–1832), считавший главным при оценке всех явлений принцип полезности, после недолгого пребывания в Оксфорде заявил: «Во лжи и лицемерии состоит существо английского университетского образования».

«Преподавание кажется ему отвратительным, — писал Стефан Цвейг в эссе об Эразме Роттердамском, — скоро он навсегда проникается неприязнью к схоластике с ее мертвенным формализмом, ее пустым начетничеством и изворотливостью, художник в нем восстает не с такой восхитительной веселостью, как у Рабле, но с тем же презрением — против насилия, которое совершается над духом на этом прокрустовом ложе. „Ни один человек, хоть когда-нибудь общавшийся с музами или грациями, не может постичь мистерий этой науки. Здесь надо забыть всё, что ты узнал об изящной словесности, изрыгнуть всё, что ты испил из ключей Геликона. Я считаю за лучшее не говорить ни слова латинского, благородного или высокодуховного, и делаю в этом такие успехи, что они, того и гляди, признают меня однажды своим“. Наконец, болезнь дает ему долгожданный предлог улизнуть с этих галер тела и духа, отказавшись от докторской степени».