Слово безумца в свою защиту - Август Стриндберг

– Ты никогда не приходишь пожелать мне доброго утра.

– До тех пор, пока твоя дверь будет заперта, я не войду к тебе. Она дуется, я дуюсь и терплю всю горечь холостяцкой жизни в течение двух недель, вынудив ее в конце концов самой прийти ко мне в комнату и молить о любви, в результате чего в ней снова разгорелась ко мне ненависть.

Наконец она уже была готова сдаться и убить собаку. Но вместо того, чтобы тут же осуществить свое намерение, она вызвала подругу, разыграла сцену прощания, так сказать, последние минуты приговоренного перед казнью, и в решающий момент бросилась на колени и стала меня молить поцеловать эту гнусную тварь в знак нашего примирения, поскольку у собак тоже есть душа и неизвестно, не суждено ли нам встретиться на том свете.

Все это привело к тому, что я подарил жизнь приговоренному, и Мария просто не знала, как мне выразить свою безумную благодарность.

Порой мне казалось, что я живу в сумасшедшем доме, но когда любишь, то на многое смотришь сквозь пальцы, и тем хуже для тебя! Подумать только, что сцена с последними минутами приговоренной собаки повторялась два раза в год, не меньше, а вся эта пытка длилась целых шесть лет!

О, юный друг мой, читатель этой исповеди, если ты испытал отвращение, дойдя до сцены с собакой, то заодно испытай и сострадание ко мне, ибо, перемножив 365 дней на 24 часа, а затем на 6 лет, ты не сможешь не восхититься мной, раз я еще не погиб.

И даже если допустить, что я безумен, как утверждает моя жена, то кто в этом виноват, я вас спрашиваю, кто, кроме меня, раз я не отравил эту злосчастную собаку!

А теперь вернемся к ее подруге. Это старая дева, лет пятидесяти, а может и больше, существо таинственное, бедное, исполненное идеалов, которые я давно перерос.

Она утешает мою жену, которая плачет у нее на груди, когда я отказываюсь держать дома собаку, и выслушивает все проклятия, которые жена посылает по адресу брака, рабства и всяческой эксплуатации женщин.

Держится она довольно скромно и не вмешивается, во всяком случае насколько я знаю, в наши дела, впрочем, ручаться не могу, потому что занят весь день работой. Однако я догадываюсь, что она берет взаймы деньги у жены, что, впрочем, не может вызвать у меня возражений, но в одно прекрасное утро подруга уносит несколько наших серебряных блюд и закладывает их, чтобы раздобыть себе денег.

Тогда я позволил себе в весьма уважительном тоне сказать жене, что, оставив в стороне условия нашего брачного контракта, я все же считаю, что она неправильно понимает чувство товарищества. Я, ее муж, соучастник, так сказать, ее жизни, испытываю сейчас большие затруднения из-за долгов, и мне кажется, что я имею больше оснований рассчитывать на ее сочувствие, чем подруга, И поскольку каждый волен обратиться к другому с подобного рода просьбой, я прошу одолжить мне ее ценные бумаги, чтобы я мог их заложить.

Она ответила, что в настоящее время они из-за девальвации ничего не стоят и продать их нельзя, да к тому же ей не по душе вступать с мужем в коммерческие отношения.

– Зато тебе по душе вступать в такого рода отношения с чужой женщиной, не имеющей даже поручительства и живущей на пенсию в семьдесят пять франков в год.

Как странно, что она отказала мужу, который стремится обеспечить свое будущее и тем самым создать ей прочное положение к тому времени, когда ее выгонят из театра, и все интересы которого неизбежно связаны с ее интересом.

В конце концов она все-таки уступила и дала мне взаймы свои весьма сомнительные ценные бумаги на сумму в 3500 франков.

С этой минуты она вообразила себя моей благодетельницей и вскоре объявила всем своим многочисленным подругам, что это она обеспечила мою карьеру, пожертвовав ради нее своим приданым. Словно я не имел случая доказать свой талант драматурга и новеллиста еще задолго до того, как я с ней познакомился. Но мне было приятно оказаться ниже нее, быть ей обязанным решительно всем, и моей жизнью, и моим счастьем, и моим будущим.

Я настоял на том, чтобы наш брачный контракт был составлен с раздельным владением имуществом главным образом из-за того, что у нее были очень запутанные денежные расчеты с бароном, который был ей много должен и, вместо того чтобы рассчитаться с ней наличными деньгами, дал поручительство за выданный ей заем. Таким образом, на следующий же день после нашего бракосочетания, несмотря на все принятые мною меры предосторожности, меня вызвали в национальный банк, чтобы я подписал поручительство за мою жену.

Я пытался протестовать, но тщетно. Банк счел мою жену неплатежеспособной из-за того, что она, снова вступив в брак, перестала быть юридическим лицом, и, несмотря на мое страшное возмущение, я был вынужден подписать предложенный мне документ и поставить свое имя рядом с именем барона. Если бы я тогда знал, что делаю! Но я, этакий идиот, был уверен, что справедливо все то, что люди света считают приличным.

Барон пришел с визитом к новобрачным в тот вечер, когда у меня в комнате сидел один мой приятель. Присутствие в доме моего предшественника мне показалось проявлением дурного вкуса, но поскольку его самого не смущала встреча с его преемником, я виду не подал, что считаю его визит неуместным. Однако, провожая моего друга в передней, я не счел нужным представить его барону. За это я получил нагоняй от своей жены, которая обвинила меня в грубости. Я ей ответил, что она зато совершенно лишена такта.

Разыгралась настоящая ссора, во время которой меня убедили, что я очень дурно воспитан. Так слово за слово, поскольку представился подходящий случай, мы коснулись другого больного вопроса. Я высказал наконец свое неудовольствие по поводу того, что у нас на стенах висят картины из дома барона.

– Нельзя возвращать подарки, это оскорбляет друга, который их преподнес, – ответила она мне, – да к тому же он ведь хранит те вещи, которые ты ему дарил в знак дружбы и доверия.

Красивое слово «доверие» меня оглушило. Но тут я понял, что есть еще один предмет, который мне колет глаза и пробуждает неприятные воспоминания.

– Откуда ты взяла это бюро?

– От моей матери.

Это было правдой, но она скрыла, что бюро стояло в квартире ее первого мужа.

Какое отсутствие деликатности, какая пропасть дурного вкуса, какое безразличие к моей чести! Уж не специально ли она все так устроила, чтобы выставить меня в дурном свете в глазах общества? Уж не попал ли я в западню к настоящей мегере?

Я не умел защищаться от ее дьявольской логики и всецело доверился ей, надеясь, что ее изысканное воспитание поможет нам обойти все рифы в тех сложных обстоятельствах, в которых мое образование не могло мне подсказать правильного поведения. У нее и в самом деле был готов ответ на все случаи жизни. Барон, уверяла она, никогда ничего не покупал для дома. Все там принадлежало ей, решительно все. И поскольку барон в свое время жил в квартире, где стояла мебель моей жены, я вполне могу, не испытывая при этом никаких сомнений и неловкости, сохранить в своем доме те вещи, которые принадлежат моей собственной жене.

Эта ее фраза, что барон пользовался вещами моей жены, доставила мне большое удовлетворение, и когда картины, которые висели на стенах моей гостиной, стали доказательством идеального характера наших отношений, выражением высокого доверия, я их уже не посмел тронуть и – о святая наивность! – считал себя обязанным сообщать всем посетителям имя автора этих пейзажей.

Если бы я знал тогда, что именно я, простолюдин, был носителем врожденного такта и инстинктивного хорошего вкуса, с которыми нередко сталкиваешься и в низших классах и которые часто отсутствуют у светских людей, хотя они и умеют покрыть лаком грубость своей души!

Если бы я знал тогда, какого рода женщине я вверил свою судьбу, но я же этого не знал!

Оправившись после родов, Мария выразила желание немножко рассеяться, поскольку она устала от домашнего заточения. И она стала ходить в театры, чтобы, как она говорила, учиться, и посещать всевозможные праздники, в то время как я сидел дома и работал. Теперь, когда она вновь стала замужней женщиной, для нее открылись те двери, куда ее не допускали как разведенную жену. Она настаивала, чтобы я всюду сопровождал ее, потому что постоянное отсутствие мужа производило дурное впечатление. Но меня это нисколько не смущало, и, ссылаясь на наш устный договор, я заверил ее, что она располагает полной личной свободой и вольна ходить, куда ей заблагорассудится.

«Почему она всегда без мужа? Его совсем не видно», – все говорят.

– Неважно, зато его скоро услышат! – ответил я.

Слово «муж» стало в ее устах как бы прозвищем, и она привыкла смотреть на меня сверху вниз.

В течение долгих часов, которые я проводил в одиночестве дома, я писал этнографический трактат, который мне наверняка обеспечит еще одно повышение в библиотеке. Я вступил в переписку с крупнейшими учеными Парижа, Берлина, Санкт-Петербурга, Пекина, Иркутска, и на моем столе сходились нити научных связей, охватывающих своей сетью весь Старый Свет. Мария всего этого не понимала и сердилась на меня за то, что я не писал комедий. Я просил ее запастись терпением и не считать мою работу потерей времени. Но она слышать не хотела о всех этих научных изысканиях, «китайской грамоте», как она их называла, которые не приносили ничего реального, и хоть я обладал поистине сократовским терпением, она начинала меня мучить не хуже Ксантиппы [21], обвиняя в том, что я проматываю ее приданое (ах, это вечное' приданое!) ради какой-то чепухи.