Лабиринт Один: Ворованный воздух - Виктор Ерофеев

В мире, поделенном на «своих» и «чужих», убийство «чужих» — игра и шутка, их не жалко.

«Жан-Соль Партр был мертв, и чай его остывал» —

так повествуется о насильственной смерти философа, в то время как смерть «своего» Шика описана трагически:

«Кровь булькала у него в гортани, голова склонялась все ниже и ниже. Он уже не стискивал живот, а бесцельно взмахнул окровавленными руками, словно пытаясь опереться о воздух, и ничком упал на пол».

Мир «Пены дней» в творчестве Виана оказался уникальным. Поэтика ювенильного романа в последующих произведениях писателя постепенно распадается, герои взрослеют и обременяются заботами, которые в «Пене дней» казались «чужими». На смену играм идет стилистически куда более традиционный роман, оставляющий большое место размышлениям и самоанализу героев. Правда, фантастический элемент полностью не исчезает, но трансформируется, приобретая солидный притчевый характер.

…Мне близок Виан — стилист и стилизатор, создавший в «Пене дней» на основе монтажа различных стилей свой собственный метастиль, отразивший пестроту, разнообразие и в то же время фундаментальную условность всевозможных художественных решений.

1978, 1995 гг.

Путешествие Селина на край ночи

Что такое Селин, как не последний по времени, крупнейший, всамделишный, не буря в стакане дистиллированной воды, скандал во французской литературе?

В западной словесности настала унылая пора «репрессивной толерантности». Когда все позволено, о скандале можно только грезить. Селин — недосягаемый идеал литературного тщеславия. Фигура почти что мифическая.

«Кто не восхищается Селином? — пишет историк новейшей французской литературы Жак Бреннер. — Ни у кого из французских писателей в настоящее время нет более прочной литературной репутации, чем у него».

С мнением Ж.Бреннера, считающего, что только Марсель Пруст способен оспаривать у Селина «первое место» среди французских писателей XX века, соглашаются многие исследователи литературы. Однако они явно не способны прийти к единому или по крайней мере схожему выводу, почему Селин занял такое особое положение.

«С тех пор как критики вновь принялись читать его добрый десяток лет тому назад, — писала в 1984 году исследовательница творчества Селина Мари-Кристин Беллоста, — многие видят в нем самого значительного писателя, изобразившего болезни нашей современной цивилизации. Остается задаться вопросом, что же хорошего мы видим в нем, раз „компрометируем себя“ (как говорил Жан-Луи Бори[20]) обращением к нему. Порожден ли наш интерес — на основании формулы: литература прежде всего! — поразительным соответствием его языка содержанию его книг, его скрипучему смеху? Или же этот интерес вызван тем, что он был очарован злом, которое необходимо понять, чтобы уберечься от него? Или же дело в том, что индивидуальность его голоса мстит нам за рассудочность нас опекающей цивилизации? Или его религиозное и садомазохистское мировоззрение, когда историческое становление видится как неизлечимая болезнь, создает почву для некой системы безответственности, дающей нам премилое оправдание лености мысли? Или же, наконец, все дело в том, что, описав историю как механизм, которым мы не способны управлять, он предоставил литературное алиби тем, кто стыдливо отказывается от осознанно критического взгляда на общество?»

В чем же все-таки загадка Селина? Он несомненно показатель критической ситуации, когда слава повенчана с бесчестием и определенная часть французских читателей испытывает, как пишут авторы исследования «Литература во Франции после 1968 года», «тревожащее пристрастие скорее к предателям, чем к героям».[21]

Литературный путь Луи-Фердинанда Селина (1894–1961) стал яркой парадигмой опасного пути индивидуалистического сознания в XX веке, равнодушного к тому, что лежит вне сферы его интересов, желаний и удовольствий. Селин с удивительной ясностью — сам едва ли подозревая о том, что делает, высветлив социальное зло изнутри, — показал метаморфозу такого сознания в решающий момент исторического выбора, когда мечущееся, анархиствующее «я» в страхе перед уничтожением бросается в сторону расовой ненависти, мизантропии, тоталитаризма. Своей жизнью и своей прозой Селин посягнул на союз морали и эстетики, на принцип, выразившийся в пушкинской оппозиции гения и злодейства.

Вместе с тем Селин совершил стилистическую революцию, которая оказала и продолжает оказывать огромное влияние на французскую (и не только) литературу. Он писал так, что слова, словно спирт, проникали немедленно в кровь читателя, горячили, разрывали внутренности. Без Селина современная литература была бы иной.

Через четверть века после смерти Селина во Франции произошла посмертная реабилитация писателя, перешедшая в мифологизацию. Такой феномен нетрудно психологически объяснить, но миф скорее затемняет его образ, архетипический в смысле постижения природы зла, которое, как пишет М.-К. Беллоста, «является единственным сюжетом его книг».

Чтобы разобраться в явлении, которое представляет собой Селин, и в причинах его триумфального «воскрешения», обратимся сначала ко времени, когда Луи Детуш, «доктор для бедных», врачующий в пригороде Парижа, превратился в литературную знаменитость, автора сенсационного романа «Путешествие на край ночи».

У доктора Детуша была образцовая биография. Он — герой и инвалид первой мировой войны. В декабрьском номере «Иллюстре насьональ» за 1914 год на первой странице скачет на коне с саблей наголо молодой гусар Детуш. Он мог бы стать украшением любого общества ветеранов. Он получил военную медаль и всю жизнь страдал от ранения в руку.

Демобилизовавшись по инвалидности, Детуш много путешествовал по свету, меняя профессии, пока в 1920 году не посвятил себя медицине. В 1924 году он выпустил свою первую книгу, основанную на диссертации и озаглавленную «Жизнь и творчество Филиппа-Игнация Цеммельвайса (1818–1865)», венгерского гинеколога. Книга получила одобрительные отзывы в медицинских и даже литературных кругах. Ее приветствовал Ромен Роллан.

С 1928 года, работая преимущественно по ночам, Детуш пишет роман.

«Мне бы лучше было стать психиатром!.. Но я знал Эжена Даби… Он только что добился огромного успеха своим романом „Гостиница „Север““… Я подумал: „Я написал бы не хуже. С помощью романа я бы смог заплатить за квартиру“. И вот я засел за него, ища язык, стиль, чтобы он был непосредственный, насыщенный чувством…» —

так на закате дней, не без старческого кокетства, писатель вспоминал о работе над романом «Путешествие на край ночи», который — под псевдонимом Селин — он публикует в октябре 1932 года.

Роман становится сенсацией всего десятилетия. В 1934 году он переводится на русский язык Эльзой Триоле, но по ее сокращенному переводу приходится порою лишь догадываться о литературных достоинствах книги. Между тем они действительно поразительны.

Хотя Селин написал немало произведений, «Путешествие на край ночи» так и осталось его главной книгой. В ней дано апокалиптическое видение современного мира, абсурдного, циничного, похотливого, чреватого уничтожением и смертью. Жизнь — «дорога гниения», долгая агония; смерть — единственная правда и реальность среди фантомов.

С чего началось «путешествие» главного героя книги Бардамю, от имени которого ведется повествование, что побудило его вывернуть мир наизнанку и показать его гнилое нутро?

Мировая война 14-го года — первый этап «путешествия», определивший философию героя. Все врут: на фронте, в тылу, в речах и разговорах, ничто не может оправдать бессмысленную бойню, горы разлагающихся трупов.

«Почему стреляют немцы? Сколько я ни старался вспомнить, я ничего худого этим немцам не сделал».

Но простодушие героя, заключенное в этих словах, быстро улетучивается. Селин показал удел простодушия в XX веке: оно перерождается в цинизм. Чтобы подчеркнуть, что эволюция Бардамю не исключение, а общее правило, Селин вводит в повествование двойника Бардамю — Робинзона, которого в конечном счете начинают посещать раскольниковские мысли об убиистце старухи ради наживы. Как относится к этому проекту Бардамю?

«Все стало еще немного грустней, и только. Все, что можно сказать в таких случаях, чтобы разбудить людей, ничего не стоит. Разве жизнь с ними ласкова? Почему и кого же они станут жалеть? Зачем? Жалеть других? Но спускался ли кто-нибудь в ад, чтобы заменить собой другого?».

Вместе с тем:

«Стремление убивать, которое внезапно появилось и Робинзоне, показалось мне даже в некотором роде шагом вперед по сравнению с тем, что представляли собой другие люди, всегда наполовину злобные, наполовину доброжелательные, всегда скучные вследствие неопределенности своих стремлений. Несомненно, что, углубляясь в ночь вслед за Робинзоном, я все-таки кой-чему научился».