Фрагменты - Михаил Козаков

Была она женщиной темной, суровой, однако любила нашу семью, и меня в первую очередь, самозабвенно, жертвенно. Природно была умна, хотя слова коверкала немилосердно, и я вслед за ней говорил: «у нас на колидоре», «мурская уборная», «я сжарел». Иногда любила выпить. С ее легкой руки и я лет четырнадцати, морщась, выпивал полстакана мутного самогона или кружку браги. Была она верующей, но в церковь ходила очень редко. Исправно соблюдала все обряды ее матушка Дарья, которая дожила до такой глубокой старости, что не помнила, сколько ей лет. Бабушка Даруша была маленькой, худенькой, аккуратненькой. Истинно Божья старушка. Потом, когда мы уже переехали в Москву, бабушка Даруша стала жить с няней Катей в ее собственной комнате, которую мы ей выделили, обменивая нашу ленинградскую квартиру на Москву. Там бабушка Даруша и скончалась. А няня Катя превратилась в бабу Катю, когда появились у меня дочь Катерина и сын Кирилл, которых она вынянчила, живя уже в моей московской квартире, не теряя при этом своего угла в Ленинграде и прописки. Успела она понянчить, хотя и недолго, вторую мою дочь, грузинку Манану. А Кирюша и Катя летом отправлялись к ней в Ленинград и вместе с Бабулей проводили лето в дачном поселке Ольгино, где она и сестры снимали две комнаты с верандой.

Мою дочь назвали в честь Бабули — Катей. А дочь моей дочери, моя внучка, стала именоваться Дарьей, как мать Бабули. Тугой получается узел, не сразу развяжешь.

Когда мне исполнилось пятнадцать, я сам изъявил желание креститься. И нянькина семья меня, взрослого и вполне сознательного парня, крестила.

Няня Катя, живя в писательской надстройке, знала всех «етих» Эйхов, Шварцев, Мариенгофов, Зощенков. А они относились к ней как к законному члену семьи Козаковых. Особенная дружба у нее была с Борисом Михайловичем Эйхенбаумом. Он вообще был дружественный, дружелюбный. Баба Катя его очень любила, как любила она и моего отца, и Евгения Львовича Шварца. Но вот что удивительно: когда уже в 70-е годы я сидел у нее в комнате в Ленинграде и мы вспоминали с моей старой-старой нянькой те времена и ушедших навсегда людей, она никак не хотела признать, что они почти все были евреями.

— Да что ты, Бабуля, сдурела? А кто же они, по-твоему?

— Хто, хто… Русские.

— Это Эйх, дядя Боря, русский?

— Да.

— И папенька наш, Михаил Эммануилович, русский?

— И папенька!

— Ну ты даешь!

Какие бы аргументы я ни приводил, старуха упрямо твердила свое, поджав губы. Считать Шварца, Эйхенбаума, отца евреями — да Боже упаси!

Вот такой она была, моя бесценная баба Катя.

— Сынок, ты помнишь, как Борис Михалыч ходил тебя глядеть, когда ты Гамлика играл? Он мне тебя хвалил.

— Ты ведь и сама меня смотрела в Гамлете.

— Ну, что я понимаю, а Эйх умный был, все знал. Он твоего Гамлика хвалил.

— Нянь, не Гамлика, а Гамлета. Запомни ты, ради Христа: Гамлета!

— Ну, Хамлета так Хамлета, пускай Хамлета, какая разница, все равно…

А действительно, какая мне разница? Гамлика так Гамлика. Какая разница, любила ли она евреев вообще, если она всю душу вложила в нашу семью в нескольких ее поколениях. Родная моя, спасибо тебе за все.

В Школе-студии МХАТа 1952 года педагогов не меньше, чем студентов. Я попал на курс, которым руководил И. М. Раевский. Кроме него преподавали П. В. Массальский и Б. И. Вершилов. Позже пришли А. М. Комиссаров и В. П. Марков, а также Олег Ефремов. Еще позже ставил дипломный спектакль по пьесе Крона «Глубокая разведка» А. М. Карев.

Курс у нас был небольшой: семнадцать человек. Из тех, что потом стали известными, назову Е. Евстигнеева, В. Сергачева, О. Басилашвили и его тогдашнюю жену, Т. Доронину.

Евстигнеев был на несколько лет старше нас. Он пришел к нам уже на второй курс законченным профессионалом. До этого после окончания Горьковского театрального института служил актером Владимирского драматического театра. Приехал в Москву в костюме с широкими ватными плечами и широченными брюками — костюм ему справила в Горьком мать по всем законам последней сормовской моды. Читал при поступлении «Разговор человека с собакой» Чехова и монолог Антония из «Юлия Цезаря». Евстигнеев сразу стал лучшим и любимым всеми студентом курса. Он смешно обращался к девушке, за которой хотел приударить, непременно именуя ее «Розой». Выдавал перлы, вроде: «Пожалуйста, дайте мне кусок ентова торта», показывая при этом на торт мизинцем. Играл на гитаре, пел, виртуозно стуча по дереву стола двумя вилками: когда-то был барабанщиком в оркестре.

В 1960 году Женя сыграл короля в пьесе Шварца и стал одним из самых любимых актеров москвичей и ленинградцев. И правда, он играл эту роль замечательно!

На гастролях в Ленинграде театр устроил Евстигнееву творческий вечер во Дворце искусств. В перерывах между отрывками мы, его товарищи по театру, рассказывали о нем, о нашем Жене, а Волчек смешно вспоминала о его прежних привычках, когда он пришел в Школу-студию бывалым актером — баловнем города Владимира.

Хлестаков. «Ревизор» Н. Гоголя. Школьный драмкружок. 1951

На вечере присутствовали Товстоногов, Фима Копелян, Толубеев и другие ленинградские актеры и режиссеры. Вечер стал праздником театра и, конечно, праздником для самого Жени, который был в ударе и на банкете в его честь сел за барабан и выдавал «брэки», поразившие воображение присутствующих…

Несмотря на атмосферу пажеского корпуса, присущую Школе-студии МХАТа тех лет, с обязательным почтением не только к педагогам, но и к старшекурсникам, со всеми этими церемониями: «здрасте, здрасте, здрасте» и поклонами, которым нас обучала на уроках по правилам хорошего тона бывшая княгиня Волконская, жили мы весело и интересно. Бывали у нас смешные «капустники», в которых мы показывали педагогов и друг друга, встречали мы вместе Новый год, приходили к нам интересные люди. Декламировал стихи и рассказывал о своей жизни А. Н. Вертинский. Часто выступал в школе Д. Н. Журавлев. Один раз играл студентам сам Святослав Рихтер. Но особенно мне запомнился Ю. Э. Кольцов, читавший нам Чехова.

Актер МХАТа, он лишь недавно вернулся в свой театр: отсутствовал долго и не по собственной воле. Еще до войны молодого, чрезвычайно талантливого Юрия Эрнестовича отправили в лагеря, причем посадил его кто-то из своих же, «художественников», ревнуя к его успехам в театре. Кольцов отбывал срок в Магадане, после стал играть в тамошнем драматическом театре. Когда я, концертируя в 1964 году, попал в этот театр, его работники с гордостью рассказывали мне о ролях Юрия Эрнестовича, которые им довелось видеть. Да и в начале 50-х годов подруга моей матери Т. С. Волобринская писала из Ростова-на-Дону, где жила после отсидки, имея поражение в правах, что у них появился некто Кольцов. Она восхищенно описывала его работы на ростовской сцене, где он тогда играл, все еще не имея возможности жить в Москве. Когда я наконец сам увидел Юрия Эрнестовича, я понял, что Татьяна Самойловна была права, а прежде-то, читая ее восторги, думал, что тетя Таня на старости лет стала «ростовской барышней».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});