Путь Грифона - Сергей Максимов

– А вот это ты правильно говоришь, – согласился Подольский. – Однако жена у тебя, на зависть всем нам, не только красавица, но и умница. Ни одной золотой побрякушки на ней нет. А ведь должны бы быть… Сколько через наши руки золота проходило! Ты запретил носить или сама догадалась?

– Золото, что я домой в гражданскую и в двадцатые приносил, она, не поверишь, выбрасывала. В окно…

– Серьёзно? Слушай, действительно умница. Недаром ты её именем целый населённый пункт назвал. Красиво получилось. Поэтично, я бы сказал. Была Ксеньевка, деревня задрипанная, а теперь рабочий посёлок Асино… Деревню в честь великой княгини назвали, а мы её в город почти переименовали. В честь жены чекиста переименовали…

– А что не добавил, что ещё и в честь купеческой дочери?

– Да ладно ты… Так что ты о золоте Колчака думаешь-то? – вернулся к главной теме Подольский.

– А тут думай не думай – всё равно любое упоминание об этом золоте значит одно – смерть. Часто мучительная смерть…

– Как это? – удивился Подольский.

– А вот так… Если знаешь что-то об этом – почему молчал до сих пор? Если ничего не знаешь – чего языком треплешь? А если у тебя золото нашли – то почему это не золото Колчака? А если при аресте и обыске золота нет, то куда ты его дел? В глаза, в глаза смотреть, гражданин Подольский! – мрачно пошутил Павел Иванович.

– Лихо это у тебя получается! – наливая в стакан водку, серьёзно сказал Подольский.

– Это не у меня, Матвей Миронович. Это у нас.

– А что делать? – выпив водку, спросил начальник городского отдела.

– Гасить на корню все слухи о золоте Колчака как провокаторские и контрреволюционные. Вот что делать.

– У меня такое подозрение, что нынешний Торгсин – самая настоящая и провокация, и контрреволюция, и диверсия против советской власти. Это ещё хлеще НЭПа будет. И всё как всегда из-за баб… Они, дуры, даже не подозревают, что наш экономический отдел фиксирует всю приёмку золота. Одной новую шубу захотелось из торгсиновского магазина, другая и вовсе на чулки капроновые повелась… Сучки недоделанные… И всё за царские червонцы. А умишком своим куриным сообразить не могут, что царский чекан на руках, по нынешним временам, самая страшная улика и прямое доказательство укрывательства и заговора. Как думаешь, новая чистка у нас будет?

– Думаю, что будет. И не малая чистка, и ещё не одна…

– Но почему? За что? Мы же не по своей воле свой процент с конфискованного золота раньше брали!

– Ты ещё скажи, что во время Гражданской войны нам сам товарищ Троцкий разрешил его брать…

Помолчали, размышляя каждый о своём.

– Слушай, а у вас, в ГУЛАГе, как обстановка?

– У нас ещё забавнее. До тебя не доводили наши требования?

– Какие требования?

– Значит, не доводили. Хотя, скорее, эти вопросы в центре решаются. Большая масса специалистов там сосредоточена.

– Каких ещё специалистов?

– Квалифицированных. Или ты думаешь, что заводы и железные дороги строят только рабочие? В лагерях инженеры нужны, технологи, бухгалтеры, нормировщики, в конце-то концов. Тебя вот актёр Алвегов, смотрю, раздражает. А что делать, когда актёры из рабочих и крестьян слова коверкают, а по сцене и вовсе ходят как в штаны наложили?

– Вон оно как оборачивается? А мы-то всё повторяем, что они пыль лагерная… Мне на днях один уголовный сказал, кто мы такие…

– И кто мы?

– Да и повторить-то неприлично. Уел, покойник… Два дня прошло как сказал, а вот же забыть не могу. «Перхоть, – говорит, – вы подзалупная… Пук из жопы – вам цена…»

Цены были разные… Пайковые, государственные, коммерческие и торгсиновские… Пайковые цены существовали только на бумаге и, как правило, количество и качество продуктов пайка зависело от занимаемой должности получателя, но никак не от цен на продукты.

Паёк на двенадцать рублей рабочего и чиновника иногда отличался так, как может отличаться автомобиль от своего макета. А двенадцать рублей в золоте – были уже другой песней.

Цены государственные были самыми низкими, но приобретать по ним товары и продукты можно было только на основании карточек. Или же без карточек, но то, что не пользовалось никаким спросом. Карточная система предполагала ещё и замещение дефицитных товаров и продуктов не дефицитными.

Коммерческие цены, последний отголосок капитализма и НЭПа, были самыми высокими. Отпускались по ним любые товары, но только за немалые деньги. И, наконец, цены были торгсиновские… Какое место в этой шкале цен они занимали, сказать теперь сложно. Нельзя сказать, что они назначались с потолка. Скорее их можно было бы назвать именно рыночными. В течение пяти лет всё торгсиновское ценообразование точно специально выстраивалось таким образом, чтобы не мытьём, так катаньем изъять у населения золото.

Само объединение по торговле с иностранцами, получившее в истории название Торгсин, появилось на свет 18 июня 1930 года. Первоначально Торгсин занимался продажей антиквариата иностранным туристам, снабжал иностранных моряков в советских портах, но уже в декабре того же года стал торговать с иностранцами, работающими в стране на постоянной основе. Таких набиралось немало.

Взять хотя бы золотодобывающую отрасль, когда частично, а когда целиком принадлежавшую зарубежным компаниям. Не прошло и полгода существования организации, созданной для иностранцев, как механизм, созданный для пополнения золотовалютных запасов страны, перекинул свою деятельность на собственное население.

Утекающие за границу реки русской пшеницы оставляли голодной страну и всё же не приносили казне достаточного количества золотовалютных резервов. В начале января 1931 года Торгсин получил всесоюзный статус, в середине июля того же года он вовсю торговал за монеты царской чеканки, именуемые «чеканом», а в декабре стал продавать товары в обмен на бытовое золото. Вслед за золотом стали принимать платину, серебро и драгоценные камни. В 1933 году неожиданно для работников Торгсина опять пошёл «чекан». «В тот год, именно в тот год безлошадный и голодный, – писал Виктор Астафьев, – появились на зимнике – ледовой енисейской дороге – мужики и бабы с котомками, понесли барахло и золотишко, у кого оно было, на мену, в Торгсин. Вероятно, в этот период торгсиновской истории из семей пропали ордена Российской империи, содержавшие в своём составе золото и серебро».

А ещё в том году исследователями отмечена самая высокая смертность в местах заключения – пятнадцать целых две десятых процента от общей численности заключённых. Тогда как ежегодные статистические отчёты санитарных отделов ГУЛАГа (1932–1940 годы) по тридцать шестому, тридцать девятому и сороковому годам называют соответственно: два целых сорок три десятых, три целых восемьдесят три сотых и три целых сорок семь сотых процента умерших. Автору неизвестен процент смертности в лагерях тридцать седьмого и тридцать восьмого годов. Но вряд ли он сильно отличался от самого «бессмертного» тысяча девятьсот тридцать шестого года[1].

В Томске пункт Торгсина находился в универмаге номер один и занимал примерно третью часть всей торговой площади. И если около прилавков универсального магазина покупателей было не так много, то в торгсиновском пространстве приёмки и контроля царили толчея и неутихающий ропот, выливающийся время от времени в ругань и скандалы.

– Тише, бабы, все уедем! – кричал Соткин, выбираясь из начала длинной очереди, состоявшей в основном из женщин. Тут же он влез в начало очереди другой, такой же длинной и к другому окошечку. Над головой он держал номерной ярлык, подтверждающий факт сдачи им ценностей и почему-то называвшийся в народе «собачкой». В другой руке у него были две из трёх квитанций, которые приёмщик ценностей против существующих правил доверил ему, тогда как должен был отдавать их контролёру собственноручно. Одну из выписанных квитанций Соткин уже оставил у приёмщика. Из-за тесноты пространства две очереди к окошечкам с надписями «Приёмка» и «Контроль» ещё и перепутались. И если крестьяне и крестьянки с узелками, которые они прижимали к груди, с настороженным удивлением, молча смотрели на пронырливого городского мужика, то городские жительницы продолжали хором на него кричать:

– Куда милиция смотрит!

– Вы, гражданин, опять без очереди лезете!

– Где ваша сознательность, товарищ?

– Успокойтесь, граждане. Это скользящий пробирер, – наконец-то разъясняла хорошо одетая дама из числа постоянных посетительниц Торгсина.

– Ничего не значит. Пусть стоит на общих основаниях, – не желая примириться, возражала ей другая женщина.

– А вам ещё раз объясняю, – спокойно продолжила женщина интеллигентного вида, – товарищ сдаёт не своё золото, а золото, которое сам принял у населения.

Соткин между тем уже выходил из двери рядом с окошечком контролёра. Без «собачки», но с оставшейся квитанцией и в сопровождении самого контролёра. Всеобщее раздражение от длительного стояния в очереди было готово опять обрушиться на Александра Александровича с новой силой, но ловкий Соткин опередил события: