Грешная женщина - Анатолий Афанасьев

Сержант о чем-то глубоко задумался, уставясь уже не на мои ноги, а за окно. Ему было о чем подумать. У него дочурка, кажется, лет двенадцати. Самое время начинать. Я покосилась на часики — половина двенадцатого. Эх, добраться бы скорее до постели. Дверь в кабинет с грохотом отворилась, и ввалился лейтенант Гоша Чебрецов, пьяный, как грязь. Меня кольнуло нехорошее предчувствие. Господи, какая невезуха! От этого скота деньгами не отделаешься. Сержант Ванечка вытянулся во фрунт. «Извините, что занял кабинет, товарищ лейтенант. Вот, задержали! Устроила пьяный дебош в ресторане «Звездный»».

Чебрецов сфокусировал на мне оловянный взгляд и вдруг широко улыбнулся, отчего рот его расплылся до ушей, как у Буратино. Но Буратино он не был, увы! «Танька Плахова?! Собственной персоной? То-то, я чую, в коридоре французскими духами воняет. А ну-ка, Иван, оставь нас одних. Я с нее личное дознание сниму».

Ванечка глянул на меня с сочувствием и потянулся к двери, по-стариковски шаркая ногами. Чебрецов защелкнул за ним замок. Повернулся ко мне хмельным рылом. «Поверишь ли, Танюха, я сегодня как чувствовал, что обломится. Как первую банку задвинули, так и почувствовал, будет что-то такое остренькое, с перчиком. Кровь, поверишь ли, застоялась». — «Напрасно надеетесь, Георгий Васильевич, — сказала я неуверенно. — Ведите в камеру, баловства не будет». Крепенький, низкорослый, он плотоядно потер ручонки. «Ты про что, Танюха? Какое баловство? Полюбовное соглашение. Ты мне, я тебе. Рыночные отношения. Ты что, Танюха? Мы же рынок строим. Или ты коммунистка?» От своей немудреной шутки развеселился, скинул форменную тужурку и сноровисто к брючатам приступил. Но пьяные пальцы плохо слушались, и возился он дольше обычного. «Какая же ты мразь, Гоша, — пробормотала я в отчаянии, — какая подлая мразь!» Вскинул на меня голубенькие глазки, вдруг засветившиеся бешенством. «Это я мразь? Ах ты сука! Да я сейчас твой поганый язык вырву. Ты мне такое говоришь? Проститутка вонючая. Ты мне руки должна целовать за то, что снисхождение имею. Да если я тебя ребятам кину, они знаешь что с тобой сделают? Хочешь попробовать?» Он все больше возбуждался, про штаны забыл, сновал по кабинету, маленький, ядреный, взъерошенный, слюнями брызгал, как ядом. Ненависть к этому существу пересилила во мне все остальные чувства: я перестала его бояться. «Прости великодушно, Гошенька! — смиренно я попросила. — Устала я очень сегодня, забылась на минутку. Ты хороший, милый, прости! Иди ко мне, помогу брючки расстегнуть». Чебрецов рыкнул грозно, не мог сразу успокоиться. «Ишь ты, падла! Чего о себе возомнила! Да ты тля обыкновенная. Даже не женщина. Отбросы рода человеческого. А туда же, на кого залупаться! Да я… да у меня!..»

Я обняла его, гладила по головке, утирала пьяные сопли, и постепенно он унялся, запыхтел воодушевленно. Взгромоздился на стол, а меня поставил на колени. Пристраивался в удобную для радости позу. Сексуальный гурман. Черная кровь бушевала в моих венах. Отвратительное наследство беспутного папани, в полной мере переданное братику. Редко это со мной бывало, но иногда накатывало. «Дай-ка для начала грудочку», — совсем уже благодушно прогундосил Чебрецов. Я вывалила ему в рот сосок. Пока он смачно чмокал, попыталась справиться с ведьминым наваждением. Но это было бесполезно: черная кровь требовала исхода. Ментовский кабинет поплыл в лесную тьму. Розовенькое, с прожилками ушко Чебрецова было так близко. Я нежно облизнула его и резко, с наслаждением сомкнула зубы. Хрустнули хрупкие хрящики, еле успела сплюнуть сладковатый ошметок…

Что было дальше, описывать не стану: слишком стыдно. Сначала мордовал, бил один Чебрецов, потом, стуча сапожищами, много набежало охотников потоптать бабье мясо, потом я потеряла сознание. Но в продолжительной боли вдруг образовался просвет. Господь смилостивился надо мной, не заколотили до смерти. Выкинули в какой-то лесосеке, и оттуда, очухавшись на промозглой утренней земле, я поползла к электрическим огням, светившим на все небо.

Зачем исписала столько страниц? Дневник это и не дневник, роман — не роман. Кому хочу пожаловаться? Кому хочу доказать, что я тоже человек? Да правда ли это? Человек ли я? Или давно, незаметно, как многие мои клиенты, превратилась в скотину?

21 мая. Неделю отлеживалась, отплевывалась кровкой. Телефонную трубку не снимала, к двери не подходила, когда звонили. От всего мира отключилась на долгие, прекрасные часы. Раза два, густо напудрясь, проныривала по магазинам, запасалась провиантом. Много читала, перечитала (а может, впервые прочитала) «Анну Каренину», дописывала свой никчемный дневник, мечтала, строила планы на будущее. Не думаю, что жизнь кончилась, она еще и не начиналась.

Все время мучила совесть: как там Алиса, надо ехать к ней. Вчера собралась и поехала. Сунулась в палату: ее нету. Женщины с коек смотрят как-то чудно. Одна говорит: в десятую ее перевели, в десятую! Пошла искать десятую, в коридоре наткнулась на врача. Он мне: «Кажется, вы подруга Алисы Северчук? Кажется, я вас видел?» — «Что с ней, доктор?» — «Пойдемте в ординаторскую…»

Ага, это тот врач, на которого Алиска глаз положила. Поплелась за ним в каком-то отупении, ничего хорошего не жду. Но то, что он сказал… Алиска позавчера ночью заперлась в ванной комнате и вскрыла себе вены пилочкой для ногтей. К счастью, дежурная медсестра заметила, как она туда шмыгнула, и забеспокоилась, почему ее долго нет. Алиску спасли, но у нее тяжелейший психопатический кризис. «Вы напугали ее?» — спросила я. «Мы обязаны предварять операции некоторыми разъяснениями…» У врача лицо доброе, черты резкие, взгляд грустный. Я бы не отказалась у него подлечиться. «Мне можно к ней?» — «Конечно, конечно, но вы уж постарайтесь…» — «Я все понимаю, доктор».

Она лежала в каморке — два на три метра, но одна, и кровать высокая, с разными металлическими штуковинами. Когда я вошла, она дремала. В ореоле черных волос лицо как бледное пятно, без кровиночки, без привычного алого штриха губ. Узнать ее трудно, но можно. «Алиса, — окликнула я, — Алисочка, водочки хочешь? Я принесла». Длинные ресницы порхнули, глаза открылись мутноватые, но не сонные. «Видишь, чего придумали, — сказала она. — Хотят все у меня отчекрыжить. Будет Алиска без грудей. Только я им не дамся». — «Правильно. Я тебя заберу отсюда. Ишь ты, резальщики нашлись. Как будто лекарствами нельзя лечить». Алиска слегка оживилась, вытянула правую руку, толсто перебинтованную, кинула поверх одеяла. «Дура ты, Танька! И я тоже дурой была. Но пожили-то неплохо, да? Весело, да? Сколько бычков подоили — смех! Что ж, побалдели — и баста! Алиска отправляется в лучший мир. Чао, детка!» — «Не надо так. Зачем себя растравлять. Поживем еще». — «Как? Без грудей, без мужиков? Кашку сосать вместо…» — «Алиса, миленькая, разве одна радость на свете, разве нет ничего, кроме…» Я запнулась на полуслове. Черное отчаяние ее взгляда охладило мой пыл. В ее взгляде уже не было жизни, в нем…

На этом тетрадь, которую Таня Плахова отдала Евгению Петровичу, обрывалась, была исписана до последней странички. Но было в нее вложено еще короткое письмецо. Вот оно: «Дорогой! Не хочу вранья, не хочу никаких тайн. Что было, то было. Ни от чего не отрекаюсь. Ты хотел жениться на мне, и я видела, что это всерьез. А теперь как? Возьмешь такую? Голубчик мой, если бы ты знал, как мне тошно. Таня».

Вечером он ей позвонил.

— Прочитал дневничок, не волнуйся, все в порядке.

— Что это значит?

— Ты любишь меня, это главное.

— И тебе не противно?

— Из проституток выходят самые покладистые жены.

— Все шутишь?

— Таня, давай устроим одну забавную штуку?

— Какую?

— Может, рано говорить об этом, слишком мы молоды, но я бы хотел сына. Дочь у меня есть, а сына нету.

— Хочешь, я сейчас приеду к тебе? — спросила она.

— Порядочные женщины не выходят на улицу в такую поздноту. Жди через сорок минут…

Часть вторая

ОХОТА НА КРУПНОГО ЗВЕРЯ

1

К Стасу Гамаюнову подбежал мальчишка, шкет лет четырнадцати, истошно завопил:

— Верни доллары, дяденька! Верни, добром просят!

Стас чуть не изловил шкета за шкирку, но тот ловко вывернулся. Стас огляделся: пустая улица, из будки «Союзпечать» торчит чугунная башка пенсионера-недобитка.

— Подойди сюда, мальчик, — позвал Стас. — Объясни толком, чего тебе надо?

Мальчишка вертелся угрем на недосягаемом расстоянии и продолжал орать:

— Верни баксы, гад! Не твои они. Маме на лекарство копил.

Когда спустя минуту из переулка выдвинулись двое приземистых парней в защитных спецовках, Стас смекнул, что влип. У него еще была возможность рвануть в сторону Петровки, но он отчего-то замешкался. Впрочем, можно понять отчего. За последний год, когда он работал на Серго, он привык к тому, что убегали от него, а он как раз преследовал. Это внушало чувство безопасности, всегда обманчивое. Сказалось, разумеется, и влияние Гоши Пятакова, с которым они стали, как братья. Гоша был человеком особенным, умным и хищным, но в чем-то остался ребенком. Он, к примеру, искренне верил, что бессмертен. Кровь, которую он проливал, никак не убеждала его в том, что может пролиться и его собственная. Слова из песенки «Не для меня земля сырая» он воспринимал буквально, как именно про него написанные Булатом Шалвовичем. Его садизм тоже был детским. Он любил помучить жертву, особенно какую-нибудь неоперившуюся потаскушку, угодившую ему в лапы, но делал это беззлобно и с наивным восторгом, как пацаненок, терзающий лягушонка. Дружба с ним действовала на Стаса Гамаюнова бодряще. Бесследно растаяли все комплексы, отравлявшие студенческие годы. Разбой вылепил из него настоящего мужчину, которому была смешна душевная раздвоенность…