Как мы жили в СССР - Дмитрий Яковлевич Травин

самое главное – что колхозы стремятся захапать на всякий случай как можно больше техники, нужна она им или не нужна. Причем даже если ты определишь, что страна нуждается, скажем, в расширении производства косилок, вряд ли на эти цели удастся быстро выделить дефицитный металл. Вряд ли строительство цеха будет идти меньше десяти лет. Вряд ли лоббисты сельхозмашиностроения в борьбе за ресурсы победят лоббистов танкостроения или станкостроения.

Станкостроение являлось, кстати, одним из наиболее сильных лоббистов. В начале 1980‑х годов 800 тысяч станков в СССР простаивало из‑за отсутствия станочников [Черняев 2008: 415]. Этот фактор неопределенности плановикам труднее всего было учитывать. Можно принудительно распределить металл для изготовления или вагоны для транспортировки продукции. Но нельзя заставить 800 тысяч человек стать станочниками, если они хотят быть инженерами, поварами или врачами. В сталинском ГУЛАГе заставить можно было, но возвращения подобной практики в СССР 1970‑х мало кто хотел, даже несмотря на растущие экономические проблемы.

Нехватка работников была всеобъемлющей. Эта проблема возникла, например, в Курске при строительстве трикотажной фабрики. Функционировала она лишь в половину мощности. Трудиться там было некому, так как не имелось жилья для рабочих [Черняев 2008: 77]. Еще один пример из записей Черняева показывает глубину и сложность проблемы согласования множества факторов при планировании. Половина отечественных и импортных болгарских автокаров простаивает. Почему? Нет к ним аккумуляторов. Получается, что надо вроде бы построить новый завод? Действительно надо, но для производства этого вида продукции нет достаточного объема свинца. А раз нет свинца, то Госплан изымает средства, выделенные для строительства, – все равно ведь не построите [там же: 373].

Глубина данной проблемы была практически бесконечной. Если бы существовал идеальный плановик, он должен был бы спланировать расширение производства свинца, а для этого – увеличение добычи полезных ископаемых, проведение новых геологоразведочных работ. Причем все это нуждалось в средствах, людях, транспортных магистралях… Рыночная экономика решает эти вопросы посредством изменения цен: дорогие ресурсы идут на производство тех товаров, за которые потребитель готов больше заплатить. Советская экономика не решала эти проблемы вообще: дефицитные ресурсы уходили в распоряжение наиболее сильных лоббистов.

Зарубежные комментаторы, хорошо понимавшие слабости Советского Союза, поговаривали, что «СССР – это супердержава третьего мира, наиболее развитая из развивающихся стран и наименее развитая из развитых» [Steel 1985: 250]. Подобная чрезвычайно обидная для нас характеристика, увы, довольно точно отражала положение дел. Во всяком случае, она гораздо больше соответствовала реалиям, чем геополитическая догма о двух мировых супердержавах – США и СССР. Ведь к началу перестройки (в 1987 году) производительность труда в советской промышленности, по имеющимся у экономистов оценкам, составляла лишь 28,8% от производительности труда американской [Ханин 2008: 439].

Что осталось от бравого маршала?

Как-то раз Госконцерт, организовывавший гастроли великих артистов вне пределов СССР, заподозрил, что некий импресарио недоплачивает нашей казне положенных денег. Мол, залы, в которых выступает скрипач Давид Ойстрах, на самом деле вместительнее, чем сообщал в Москву зарубежный партнер. И вот решили чиновники проверить, как же проходит концерт на самом деле.

– Давид Федорович, – просят они его, – не могли бы вы пересчитать количество кресел в филармонии, где будете выступать?

– Когда я это буду делать? – смутился Ойстрах. – Времени мало. Репетиции.

– А вы во время концерта, когда оркестр один будет играть.

«Звучит анекдотом, – пишет Майя Плисецкая, рассказавшая сию историю в своих мемуарах. – Но это не шутка. Пакостная правда» [Плисецкая 2008: 261–262].

Случай с Ойстрахом в первую очередь может рассматриваться как образец идиотизма советских чиновников, наглости в отношении великого артиста и полного непонимания сути творческого процесса. Но я хотел бы сейчас обратить внимание на другое. Чиновники не могли собрать даже простейшей информации о функционировании экономики (например, сосчитать, сколько мест в зале), но при этом идеология уверяла нас, будто для составления планов функционирования тысяч заводов и фабрик имеется серьезная научно обоснованная база. На самом деле жизнь человека, который действительно попытался бы на научной основе составлять планы развития советской экономики, превратилась бы в кошмар. Этот несчастный ежесекундно сталкивался бы с тем, что не обладает информацией для планирования. Поставщики сырья, материалов, оборудования могли не доставить положенного в срок. Пожары, аварии, заторы на транспорте еще больше осложняли ситуацию. А самое главное – не могло быть уверенности в функционировании, как тогда говорили, человеческого фактора. Работяги уходили в запой, руководители принимали ошибочные решения, внешние обстоятельства приводили к отвлечению людей на сторонние работы (например, обкомы КПСС требовали осенью отправлять большое число горожан на уборку картошки в деревне). Если план не выполнялся, у директоров всегда имелось в свое оправдание множество ссылок на объективные обстоятельства. А министерства не способны были определить, действительно ли эти обстоятельства объективны, или руководство предприятия могло бы, проявив инициативу, решить тем или иным способом возникшие проблемы.

В рыночной экономике стремление заработать побольше денег стимулирует менеджмент проявлять эту самую инициативу, но в советской системе действовали не стимулы, а антистимулы. Находчивый директор мог претендовать на орден или повышение по службе в благодарность за хорошую работу. Но одновременно ему приходилось думать и о том, что, заставляя предприятие трудиться на пределе возможностей, он рискует рано или поздно надорваться, то есть взять на себя столь высокие обязательства, которые уже не удастся выполнить. И тогда вместо поощрений последуют наказания. Поэтому директора были заинтересованы скрывать от начальства свои возможности и проявлять инициативу лишь в самых крайних случаях. В итоге вышло так, что никакого научного планирования в СССР не получилось. Все заявления о научности оставались лишь на страницах оторванных от жизни учебников политической экономии. На деле же установился принцип планирования «от достигнутого». Если не вдаваться в частности, выглядел он следующим образом. К тому, что предприятие сделало за минувший год, прибавлялось несколько процентов. Это и становилось заданием на год очередной.

О «научности» подобного метода рассказывали всякие забавные байки, которые, впрочем, имели самое непосредственное отношение к действительности. Однажды в Грузии в одном из районов, где не растут цитрусовые, местные власти отобрали у спекулянтов 20 тонн мандаринов, привезенных откуда-то из-под Гагры. Конфискованные фрукты были, естественно, проданы государству. А раз выяснилось, что район «произвел» мандарины, на следующий год ему был спущен план – 23 тонны [Стреляный 1988: 24]. Ведь начальство не вникало в хозяйственные детали и не интересовалось тем, что даже при самом жестком и «научно обоснованном» планировании мандарины не станут расти там, где для них не имеется подходящих климатических условий.

Несмотря на связанные с этим нелепости, планирование «от достигнутого» охватило всю экономику,