Когда всё кончилось - Давид Бергельсон

— Ладно, ладно…

Когда он вышел, она улеглась на прежнее место. В сущности, думалось ей, ничего нового не произошло; она принялась за прерванное чтение.

Книга, которую она читала, была толстая, в переплете; рассказывалось в книге о женщине в средние века и в новое время; читать ее с начала до конца Миреле не хотелось — чтение быстро ее утомляло: она перескакивала, по обыкновению, с одного места на другое, прочитывая то там, то здесь по полстраницы, в то время как в голове бродили мысли о том, что происходит теперь в доме у свекрови. Перед ней мелькали средневековые замки и поэтессы, сочинявшие любовные песни, и в эту атмосферу вдруг вторгались образы Мириам Любашиц с ребенком на руках, свекрови, убитого горем Шмулика и заезжего гостя, который был сейчас у нее и ушел со словами:

— Так, значит, развод? Да, да… Я сейчас им передам…

Пришлось в конце концов отложить книгу в сторону; Миреле задумалась и с учащенно бьющимся сердцем уселась на кровати: «Ведь вот что: я опять, значит, возвращаюсь к прежнему, к девичьей жизни…»

Какое-то ощущение силы и здоровья вдруг разлилось по жилам; оно крепло с каждой минутой, и ускоренно-радостно билось сердце.

Она даже вскрикнула, почувствовав в себе ту, давнюю Миреле, какою была два года назад; и этот одинокий вскрик полон был ликования. Встали вдруг в памяти снежные равнины в окрестностях родного городка и снежки, которыми осыпала она хромого студента Липкиса; захотелось вдруг умыться с ног до головы свежей, ледяной водой, и чтобы много, много было воды…

Увидев во дворе заезжего гостя, приятеля Зайденовских, она быстро приоткрыла окно и подозвала его к себе:

— Я забыла попросить вас передать Зайденовским еще кое-что: я хотела бы, чтобы развод совершен был как можно скорее и как можно проще.

В открытое окно глядело пасмурное небо и грустные промокшие вишневые деревья.

Лил поздний, бесконечный осенний дождь.

Служанка, воспользовавшись тем, что Миреле вышла из комнаты, постлала разбросанную постель и привела в порядок валявшиеся повсюду книжки и принадлежности туалета. В проветренной комнате было теперь прохладно, пахло влажной свежестью, и Миреле ходила по дому в зашнурованных ботинках и черном платье с узкой талией, которого не надевала уже давно. Спокойствием веяло от неторопливых ее движений; сдержанной девичьей силой дышала грудь, плотно охваченная узкой блузкой; спокойные мысли о новой свободной жизни понемногу овладевали ею: «Надо бы об этом написать… Надо бы кой-кому сообщить, что я развожусь с мужем».

Она стала искать на столе бумагу и наткнулась на неразрезанную книгу Герца: «Вот послать бы теперь телеграмму ему, Герцу, чтобы приехал».

Но, не дотронувшись до книжки, она отошла от стола: «Что, в самом деле, за глупая, несуразная мысль; не мешало бы подумать о более серьезных вещах…»

Из-за дождя, непрестанно лившего круглые сутки, нельзя было выйти из дому; до двух часов ночи читала она книгу о женщинах разных эпох; а потом уснула, и снилось ей, что средние века — это какой-то мрачный край, где жители стоят на улице и выкрикивают, глядя на луну, какие-то никому непонятные слова. И она тоже бежала одна через поле к монастырю, где собралось множество кричащих людей, и хотела непременно узнать одно: человек ли женщина или нет?

Но вдруг среди ночи она проснулась и вспомнила, что скоро предстоит ей развод со Шмуликом. И снова забилось сердце радостью и томленьем по грядущей вольной жизни. Снова уснула она, и приснилось ей, что вокруг — черная жуткая ночь. Вдруг эту ночь пронизала молния, и при свете ее увидела Миреле на горизонте ту новую, истинную жизнь, которую искала.

Когда она проснулась, было около десяти часов. Сразу вспомнилось то, что случилось вчера.

«Возможно, — подумала она, — что церемонию развода можно будет проделать уже на этой неделе, не откладывая в долгий ящик».

Долго еще пролежала она в кровати с такими мыслями в голове.

Вспоминался последний сон, и все казалось возможным.

Что-то еще, мелочь еще какую-то нужно ей понять разумом и ощутить сердцем, — и станет ясно то самое главное в жизни, чего ищет она так давно, с самых ранних лет…

Глава одиннадцатая

Вчерашние грязно-серые тучи перестали, наконец, источать дождь. Тускловатый сумеречный свет разлит был кругом; тишиной окутывал он повеселевшие, омытые дождиком дома и стоячие лужи на песчаной окраине предместья.

Босоногие мальчуганы гнали откуда-то стадо белых гусей. Молодой человек, местный домовладелец, громко с кем-то перекликался, делясь впечатлениями по поводу новой, только что привезенной на подводе мебели:

— Буфетец-то на диво, из чистого дуба буфетец…

Миреле оделась и прошла по цепному мосту, направляясь пешком в город.

В городе побывала она на почте и написала несколько слов Герцу. Ей хотелось хоть что-нибудь рассказать о происшедшей в ее жизни перемене; писать об этом домой казалось ей преждевременным и неуместным.

Возвращаясь с почты по главной улице, она издали увидела Мончика, выходящего из какого-то подъезда.

— Ах, вот и Мончик!

Она замедлила шаги, и на лице ее появилась чуть заметная улыбка.

Мончику нужно было забежать всего только в один банк, который был открыт до половины пятого. Но, конечно, теперь об этом и речи не могло быть; уж коли посчастливилось ему встретить Миреле, к черту банк и прочие дела. Он заговорил о том, что так долго ее не видел и так рад возможности пройтись с нею немного по улице. Кстати, ведь Миреле и не знает, что случилось: ему больше нельзя бывать в предместье ни у дяди, ни у Шмулика: они просто невыносимы стали, эти Зайденовские… А сегодня утром на бирже пристал к нему какой-то знакомый, прося пожертвования на национальный фонд. Мончик, разумеется, отказал: не мог же он дать пожертвования, коли он противник сионизма… Но теперь он непременно отыщет этого господина и даст ему сразу двадцать пять рублей…

Он был необычайно возбужден и счастлив, этот вечно озабоченный Мончик; большие черные глаза его возбужденно блестели. В восторге своем забывался он настолько, что брал иногда свою спутницу под руку и жал ей руки.

Вдруг он остановился посреди улицы, не сводя с нее блаженно-улыбающихся глаз.

— Ах, Миреле, вы представить себе даже не можете, как чудесно вышло, что я вас сегодня встретил!

Он немного постоял, глядя на нее, а потом откинул голову назад и громко расхохотался:

— Миреле, вы чувствуете, как мне теперь хорошо?

Миреле медленно шла с ним рядом; чуть заметная усмешка трогала ее губы. Она знала, что в доме Зайденовских установилось твердое убеждение: Мончик в нее влюблен и хочет отбить ее у Шмулика.

А он-то, Мончик…

Быть может, он никогда ей словечка не скажет о своих чувствах, но она знает: никто из прежних ее поклонников не был ей так предан; пожалуй, он ее единственный, настоящий верный друг.

— Мончик, правда, ведь вы славный?

Она вдруг замедлила шаг и сказала:

— А знаете, Мончик, я развожусь со Шмуликом.

Мончику показалось, что он ослышался. Он остановился, принял серьезный вид и уставился на Миреле: он только что собирался спросить, как жилось ей за то время, что они не видались, но теперь почудилось ему что-то совсем несуразное, и он погрузился в размышления.

Он был уверен, что она шутит; но вдруг, поняв правду, оцепенел; широко открытые глаза устремились уже не на Миреле, а куда-то в пространство.

— Да нет же, постойте… Как это странно… Это… Это Бог знает, что такое…

Миреле пришлось взять его за руку и напомнить, что нельзя так стоять без конца посреди тротуара. Он пожал плечами, почесал затылок, прикусил нижнюю губу и снова задумался.

— Черт меня побери, если я что-нибудь понимаю во всей этой истории. Да неужели, Миреле, вы серьезно?

Идя рядом с нею, он думал о разводе и о том, что она теперь вступает в новую полосу. Обоим им стало как-то грустно… Мысли вертелись вокруг только что произнесенных ею слов: «А знаете, Мончик, я совершенно не представляю себе, что будет дальше со мной…»

Миреле говорила, что она не знает, куда денется тотчас после развода. Возможно, что у нее сразу не окажется денег даже на то, чтоб прожить хоть один день… Но ничто ее не страшит. Ей кажется теперь, что свет так широк… Вчера, когда ушел посредник, предложивший ей развод, она просто вскрикнула от радости и подумала, что хорошо бы окунуться с головой в струи холодной воды…

— Уж куда-нибудь денусь, когда уйду из дома Зайденовских…

— А дом мой в родном городке… Это попросту печальное недоразумение, а не дом… К матери меня не тянет, а к отцу… право же, лучше нам быть подальше друг от друга: ведь и так — ни он мне, ни я ему помочь не в силах… О своей жизни думаю я так много… С малых лет привыкла я постепенно размышлять только о себе… Вот недавно перечла Тургенева: русская девушка, не сумевшая примириться с окружающим, уходит в монастырь и умирает для мира. А я ведь уже не девушка, и такой дикой и чуждой кажется мне мысль о монастыре. Никто не старался пробудить во мне религиозное чувство, когда я была ребенком; и если меня не удовлетворяет окружающая среда, я должна просто убежать от нее куда глаза глядят: найду ли что-нибудь — Бог весть, но уйти я должна.