Правда по Виргинии - Мария Фашсе

Мужчина в бордовой рубашке, который сидел через два столика от нас, кивал мне. Я кивнула ему в ответ и тут же пожалела об этом, как только он поднялся. Он был слишком низкий, мне придется наклоняться.

Между танцами танго мужчина поправлял волосы и нюхал свою руку перед тем, как взять мою. Я представила себе его одного в чистой и прибранной комнате с выключенным светом. Он, наверное, держал свою одежду в старинном шкафу. Мужчина впереди двигался толчками, используя свою пару как щит. Каждый раз, когда ему преграждали путь, он тихо ругался. «Он – алкоголик и бьет свою жену, не ту, с которой он танцует», – подумала я. Я посмотрела на столик Диего и Сантьяго. Чем больше я смотрела на Сантьяго, тем меньше я его узнавала, я не могла ничего угадать, не представляла, о чем он думает. Моя наблюдательность не действовала с ним, она не помогала понять, как он живет, представить его жизнь; он был, как неверное заклинание: когда его произносишь, дверь в пещеру не открывается.

– Пойдем, моя Катель Голлет? – сказал Диего.

– Что это? – спросил Сантьяго.

– Одна британская легенда, – сказала я, но не стала ее рассказывать.

Мне показалось, что около барной стойки я увидела спину Томаса в темно-зеленой рубашке, которой раньше у него не было. Он осушил стакан и попросил счет, словно собирался уходить.

– Пойдем? – снова спросил Диего.

– Я схожу в туалет, и пойдем. – По какой-то непонятной причине я не хотела, чтобы мы встретились на выходе с Томасом. Если это был Томас, конечно.

В туалете пахло косметикой и мочой. Женщина, задрав длинную юбку, наносила лак на колготки на уровне бедер, чтобы стрелка не пошла дальше.

– Проходи. Чего ждешь? – сказала мне девушка с короткими волосами, покрашенными синими перьями, которая ждала своей очереди.

Я опустила крышку унитаза и. немного посидела, рассматривая надписи на двери: «Теория меня утомляет, практика делает сильным», «Анна, я тебя очень люблю (подпись: ясно кто, поэтому не подписываюсь)», «Мартин, я полюбила тебя в субботу и отпустила тебя. Я вернусь, когда ты захочешь. Я буду ждать тебя. Махо», «Я и не подозревала, что у меня такая хорошая память, пока не решила забыть тебя». Я спустила воду и вышла. Томаса уже не было.

– Диего пошел за машиной, потому что на улице дождь. Он сказал, чтобы мы ждали его у дверей.

Эта ситуация повторялась уже несколько раз за последние дни: мой муж 'передавал мне послания через Сантьяго, маленькие инструкции, что делать, пока его нет: выберите место, куда мы пойдем ужинать, посмотрите кабельное телевидение.

Завитушки Сантьяго распрямились от влажности и тепла ламп. Он смотрел на дождь, а я не знала, куда деть руки. Я обмахивалась ими, грызла ногти.

– Тебе здесь понравилось?

– Да, конечно. Если бы у меня было больше времени, я бы хотел научиться.

Он снова отвел от меня взгляд и уставился на тротуар. Красные огни над входом играли у него в волосах. В другой момент я бы сказала: «Но ты можешь остаться…»

Иногда, после его приезда, я спрашивала себя, а не приснилась ли мне эта встреча в Мадриде. Тогда я открывала путеводитель и доставала фотографию с тарелками с бараниной. Я бросала на нее взгляд, как тот, кто проверяет градусник, хотя прекрасно знает, что у него нет температуры, и затем убирала ее между страниц со списком рекомендуемых отелей.

– Каждый раз, когда я на тебя смотрю, я узнаю тебя все меньше и меньше, – сказала я. Я хотела сказать ему это до того, как нас осветят фары машины Диего. «Может быть, и узнавать-то нечего. Может быть, ты – просто театральный реквизит, маска из бумаги, а не каменный моаи».

12

«Я ушел в зоопарк. С». Я посмотрела на записку, написанную на клочке бумаги, оторванном от кухонного бумажного рулона и прикрепленном на холодильник магнитом в виде бабочки: почерк Сантьяго стал совсем неразборчивым. Я обрадовалась, что он ушел, а Диего остался дома. Мне бы не хотелось, чтобы они оказались вдвоем, особенно когда меня рядом не было. Чувство, похожее на то, которое у меня возникало, когда я видела Августина с друзьями, которые мне не нравились. Страх того, что они могут причинить ему вред, изменить его.

– Именно это я увидел, – сказал Диего.

Я обернулась. Он стоял на пороге кухни с двумя чашками в руках. – Что?

– Тебя. В тот день, разглядывающей афиши в университете. Очки сдвинуты на кончик носа.

Я взяла у него чашки:

– Я не изменилась?

– Нет. Думаю, что нет.

Он продолжал стоять на пороге, прислонившись к косяку и внимательно глядя на меня.

– Мне нравится на тебя смотреть.

Я нахмурила лоб и открыла кран, чтобы сполоснуть чашки.

– Я смотрю на тебя, и вдруг: я тебя вижу.

– Все наоборот.

– Это как?

– Ты меня видишь и вдруг ты на меня смотришь. Я так считаю. На самом деле, неважно. – Я поправилась, потому что пожалела, что превратила такой комментарий в семантическую дискуссию.

В воздухе все еще стоял запах кофе. Мы оба, немного растрепанные, в проникающем в кухню утреннем свете, представляли собой хорошую картину для рекламы кофе.

– И что ты видишь?

– Вижу тебя. Словно я могу одну за одной убрать фальшивых Виргинии и оставить только одну – настоящую. Ты видела когда-нибудь русских матрешек? Так вот, словно остается одна, последняя.

– Как это?

– Уф, – вздохнул Диего. – На самом деле, те, другие, – они не фальшивые, они все – ты. Но они все очень разные.

– Но в целом, какая я?

– Зачем ты это спрашиваешь?.

– Я красивая?

Он усмехнулся и задумался на минуту:

– Не знаю. Иногда. Иногда ты становишься красивой.

– Я умная?

– Не думаю.

Он что, шутит? Нет, Диего не шутил.

– Ты глупенькая. Но мне нравится твоя глупость. Ты фривольная и эгоистичная. – Он говорил медленно, словно перечислял достоинства квартиры потенциальному съемщику. Это были совсем не достоинства.

– Но я тебе нравлюсь.

– Да.

– И что тебе нравится?

– Как ты танцуешь. Как смеются твои глаза. Что ты не умеешь ни говорить, ни ходить, ты ходишь, будто уничтожаешь все и всех на своем пути. Как ты вдруг становишься очень серьезной. Как ты переходишь от смеха к грусти: как будто вода перестает течь из крана.

– Что еще?

– Это такая игра?

– Нет, продолжай.

– Мне нравятся твои родинки и твои лопатки. Что ты вульгарная. Что ты плачешь в кино.

Он немного помолчал и продолжил список, будто забыл что-то важное:

– Ты трусиха, очень всего боишься. И у тебя много предрассудков. Ты старомодная, лучше сказать, незрелая. Кажется, что ты состарилась, не перестав быть ребенком, что ты перескочила из подросткового возраста в пожилой.