Ведьма - Жюль Мишле

Во время расцвета флота, при Кольбере и его сыне, город извлек пользу из этого прибыльного движения. Сюда стекались деньги изо всей Франции. Проезжавшие сеньоры возили за собой свой дом, многочисленную челядь — народ расточительный, немало оставлявший в городе. Это счастливое время вдруг кончилось. Искусственно вызванное движение остановилось. Не было даже денег, чтобы оплатить рабочих арсенала. Попортившиеся корабли не исправлялись. Кончилось тем, что стали продавать их деревянные части.

Худовецкий. Суд и казнь над колдунами

Последствия сильно отразились на Тулоне. Во время осады 1707 года город казался мертвым.

Не трудно себе представить, что произошло с ним в страшный 1709 год — этот 93 год Людовика XIV, когда все бичи — жестокий мороз, голод, эпидемия, — одновременно обрушившиеся на Францию, казалось, хотели ее стереть с лица земли! Не пощадили и деревьев Прованса.

Сообщение прекратилось. Дороги кишели нищими, голодными. Окруженные со всех сторон разбойниками, захватившими все дороги, тулонцы дрожали.

В довершение всего в этот жестокий год госпожа Кадьер была беременна. У нее уже было три мальчика. Старший помогал в лавке отцу. Второй готовился в монахи-доминиканцы (якобинцы, как тогда говорили), третий — в священники в иезуитской семинарии. Супруги мечтали о дочери. Госпожа Кадьер просила у Бога святую. Период беременности она провела в молитве и посте, ела только ржаной хлеб. Родилась дочь Екатерина. Ребенок хрупкий и, как ее братья, не совсем здоровый. В этом были виноваты как сырой дом, в котором было мало воздуха, так и скудное питание экономной и более чем воздержанной матери. Уже братья страдали гландами, и та же болезнь обнаруживалась в первые годы жизни у девочки. Не будучи больной, она отличалась страдальческой грацией болезненных детей, она росла, но не крепла. В годы, когда другие дети чувствуют в себе силы и радость восходящей жизни, она уже говорила: «Я проживу недолго.

Она болела ветряной оспой, следы которой у нее остались навсегда.

Неизвестно, была ли она красива. Верно лишь то, что она была мила, обладала очаровательными контрастами, свойственными юным провансалкам с их двойственной натурой. Живая и мечтательная, веселая и меланхоличная, она была благочестива и вместе с тем не чуждалась невинных шалостей. Когда в перерыве между продолжительными службами ее приводили на дачу с другими девочками-сверстницами, она охотно следовала их примеру, пела и плясала, надевала на шею тамбурин.

Такие дни были, однако, редки. Чаще она находила удовольствие в том, чтобы подняться на верхний этаж дома, очутиться поближе к небу, увидеть немного света, быть может, клочочек моря или острую вершину обширной гряды гор. Уже тогда они были суровы, но менее зловещи, менее голы, еще одеты в пеструю и яркую одежду толокнянки и лиственницы.

В период чумы этот мертвый город насчитывал 26 000 жителей. То была огромная масса, сосредоточенная на небольшом пространстве. Отнимите еще от этого пространства пояс прислонившихся к ограде больших монастырей: францисканцев, ораториев, иезуитов, капуцинов, францисканок, урсулинок, визитантинок, бернардинцев и т. д., а в центре — огромный монастырь доминиканцев, а также приходские церкви, дома священников, епископа и т. д. Все принадлежало духовенству, народу — почти ничего.

Не трудно угадать, какие опустошения должна была произвести чума на таком небольшом пространстве. Помогло ей и доброе сердце жителей, великодушно принявших у себя беглецов из Марселя. Возможно, что они и принесли с собой чуму, в такой же мере, как тюки шерсти, которые по обычному мнению завезли бич заразы. Испуганные богачи решили бежать, рассеяться по деревням. Первый консул, д'Антрешо, натура героическая, удержал их, строго заявив: «Господа! Что станется с народом в городе, лишенном всяких средств, если богачи унесут с собой свои деньги?»

Он удержал их, заставил всех остаться. Марсельские ужасы объяснили передачей заразы благодаря сношениям жителей друг с другом. Д'Антрешо пытался применить противоположную систему. Он изолировал тулонцев, запер каждого в своем доме.

На рейде и в горах были выстроены два огромных госпиталя.

Все остальные жители были обязаны под страхом смертной казни оставаться у себя дома. В продолжение семи месяцев д'Антрешо крепко стоял на своем, держа население в домах и питая его — 26 000 душ, — чему никто не поверил бы.

За все это время Тулон походил на могилу. Никакой жизни, если не считать: сначала распределение утром хлеба по домам, потом погребение покойников. Погибло большинство врачей, погибли чиновники, за исключением д'Антрешо, погибли могильщики. Место их заняли осужденные дезертиры, действовавшие с какой-то бешеной и жестокой поспешностью. Трупы выбрасывались из четвертого этажа головой вниз на дроги. Какая-то мать лишилась своей дочери. Она не могла примириться с мыслью, что бедное тело будет таким образом выброшено, и добилась подкупом, чтобы его снесли вниз. Во время переноса девочка пришла в себя, ожила. Ее понесли наверх. Она выздоровела. То была прабабушка ученого Брена, автора превосходной истории порта.

Маленькой бедной Кадьер было столько же лет, сколько этой выздоровевшей девочке, а именно двенадцать. Она вступила в возраст, столь опасный для ее пола. Закрытие всех церквей, упразднение рождественских праздников (таких веселых в Тулоне) — все это внушало девочке мысль, что наступили последние дни. По-видимому, от этого впечатления она никогда не могла освободиться. Тулон также не мог оправиться. Он продолжал походить на пустыню. Все были разорены, все ходили в трауре, масса вдов, сирот, отчаявшихся. А посреди этого опустошения, подобно огромной тени, стоял д’Антрешо, на глазах которого умерли его сыновья, коллеги, также разорившийся благодаря своему великодушию, вынужденный прибегать к помощи соседей: бедняки оспаривали друг у друга честь кормить его.

Маленькая Екатерина заявила матери, что не будет больше носить свои хорошие платья, что их следует продать. Она хотела только одного: ухаживать за больными. Каждый день тащила она мать с собой в госпиталь, находившийся в конце их улицы. Четырнадцатилетняя соседка Екатерины, Ложье, потеряла отца и жила с матерью в большой нужде. Екатерина то и дело навещала их, присылала им пищу, свои платья и белье, все, что могла. Она просила родителей заплатить за учение Ложье у белошвейки, и так велико было ее влияние, что те решились на такой большой расход. Ее сострадание, ее обаятельное маленькое сердечко делали ее всемогущей. Ее милосердие было проникнуто страстностью. Она не только давала, но и любила. Ей хотелось бы, чтобы Ложье стала совершенством. Она охотно держала ее при себе, клала ее часто спать с собой. Обе девочки были приняты в орден дочерей святой Терезы, организованный кармелитками. Мадемуазель Кадьер была образцовой его представительницей и в тринадцать лет уже казалась безупречной кармелиткой. Одна визитантинка одолжила ей мистические книги, которые она поглощала.

Ложье, которой было пятнадцать лет, представляла полную противоположность Екатерине. Она только ела и прихорашивалась. За красоту ее сделали ризничьей часовни святой Терезы. Превосходный случай вступить со священниками в интимные отношения.

Когда выяснилось, что ее поведение заслуживало бы ее изгнания из конгрегации, вмешался генеральный викарий, который настолько увлекся, что заявил, если ее исключат, то закроют и часовню.

Обе девочки имели темперамент родной страны, отличались крайней нервной возбудимостью и страдали тем, что называли тогда парами матери (матки). Болезнь, однако, по-разному выражалась у обеих девочек: в виде повышенной чувственности у сластолюбивой, ленивой и пылкой Ложье и совершенно духовно у чистой и нежной Екатерины, которая, благодаря своим болезням или живому, все в ней поглощавшему воображению, не имела никакого представления о поле. В двадцать лет она была невинна, как семилетний ребенок. Она думала только о молитвах и милостынях, не хотела выходить замуж. При слове «брак» она плакала, точно ей предлагали покинуть Бога.

Ей одолжили житие ее святой — святой Екатерины, а она сама купила «Замок Души» святой Терезы. Немногие исповедники могли следовать за мистическим полетом ее вдохновения.

Те, которые говорили об этих предметах неумело, делали ей больно. Ни исповедник матери, соборный священник, ни кармелит, ни старый иезуит Сабатье не удовлетворяли ее. В шестнадцать лет она остановилась на священнике из Сен-Луи, отличавшемся возвышенным спиритуализмом. Целые дни проводила она в церкви, так что мать, овдовевшая и нуждавшаяся в ней, несмотря на собственное благочестие, наказывала ее при возвращении. Она была не виновата. Она забывала обо всем в порыве экстаза. Ее сверстницы настолько считали ее святой, что порой во время мессы им казалось, что гостия, притянутая исходившей от нее любовью, летела к ней и сама опускалась на ее уста.